На другой день, как только все формальности для получения разрешения сойти на берег были выполнены, капитан приказал спустить шлюпку, в которую сел со своим другом, и оба отправились в город.
Переезд был безмолвен — или потому, что оба друга не хотели разговаривать о своих делах при матросах, или потому, что предпочли предаваться своим мыслям.
Скоро они вышли на набережную, заваленную товарами всякого сорта. Бостон еще не достиг того великолепия, которого он должен был достигнуть впоследствии, но уже в то время торговля была там достаточно хорошо развита и можно было найти некоторые удобства для жизни, которых напрасно стали бы искать в любой французской гавани.
Американцы с характерным для них энтузиазмом поспешили изгладить следы, оставленные войной за независимость; город, так сказать, помолодев, совершенно изменил свою наружность и принял веселый и счастливый облик, который придает такое замечательное очарование большим торговым центрам, где каждый легко зарабатывает себе пропитание трудом и, следовательно, доволен своей участью. Высадившись на берег, капитан отвел своего друга в сторону.
— Одно слово, — сказал он ему.
— Говори.
— Когда ты намерен оставить город?
— Сегодня вечером, за два часа до заката солнца.
— Так скоро!
— Да, я спешу подышать чистым воздухом обширных равнин и сбросить с себя цепи цивилизации.
— Обещай мне одно.
— Все, что хочешь.
— Я вынужден оставить тебя; мне надо отправиться к получателю товаров. Я пробуду там не более часа. Жди меня к завтраку.
— Я сам хотел тебе это предложить.
— Прекрасно; кроме того, обещай мне не заниматься приготовлениями к твоему отъезду, пока не увидишься со мной.
— Это еще зачем? За один час можно сделать многое; я повторяю тебе, что не хочу здесь ночевать.
— Будь спокоен; я помогу тебе наверстать потерянное время.
— Пожалуй, если хочешь.
— Ты сделаешь мне удовольствие.
— Коли так, я согласен.
— Благодарю. Итак, это решено?
— Еще бы!
— А где же мы будем завтракать?
— Здесь, если тебя все равно, — ответил Оливье, указывая на гостиницу, находившуюся у самой гавани.
— Прекрасно; за завтраком у нас будет замечательный вид на море… Я побежал. До скорого свидания!
— До скорого свидания! Они расстались.
— За коим чертом Пьер хочет, чтобы я ничем не занимался, пока я не увижусь с ним? Или он думает, что сегодня ему посчастливится больше, чем вчера, и удастся переменить мое намерение, — бормотал Оливье, смотря, как его друг Удалялся большими шагами. — Но он должен знать, что я никогда не переменю раз принятого намерения… Ну, посмотрим! Бедный друг! — прибавил он с подавленным вздохом. — Это единственный человек, искренне любящий меня, и о нем одном сожалею я, расставаясь со светом.
Разговаривая таким образом сам с собой, Оливье, связанный своим обещанием, добросовестно употребил час, которого потребовал у него друг, на прогулку по городу. Он осматривал магазины и примечал те, в которых обещал себе побывать, когда настанет время сделать покупки, необходимые для замышляемого им продолжительного путешествия.
Ровно через час оба друга встретились у дверей гостиницы; трудно было выказать большую аккуратность. Они вошли, заказали завтрак и велели подать его в отдельную комнату.
Кушанья были вкусны, они очень проголодались и весело позавтракали.
— Теперь поговорим, — сказал капитан, опуская в кофе ложку сахара.
— Поговорим, — ответил с улыбкой Оливье. — По-моему, ничего не может быть лучше, как после хорошего завтрака разговаривать с истинным другом, — добавил он, облокотившись о стол с сигарой в зубах.
— Это правда, однако через несколько часов ты по своей собственной воле лишишь себя, быть может навсегда, этого высокого наслаждения.
— Что же делать? Человек ненасытен; неизвестность невольно влечет его, и он бросает все, чтобы гнаться за тенью. Басня Лафонтена вечно будет справедлива… Но поговорим о другом; по-моему, ничего не может быть глупее, чем философствовать после вина.
— Ты прав. Твое здоровье!
— Твое здоровье. Этот ром превосходен, он лучше водки с кофе; а ты как находишь?
— Я люблю и то и другое. Знаешь, что я делал с тех пор, как расстался с тобой?
— Нет. Откуда мне это знать?
— Подожди, я тебе скажу.
Капитан встал, наклонился к окну, посмотрел направо и налево, сделал знак, после чего опять спокойно уселся на свое прежнее место напротив друга.
Оливье, хотя и не понял этих странных проделок и хотя любопытство его было сильно возбуждено, не сделал ни малейшего замечания и продолжал спокойно прихлебывать свой кофе, как будто ничего не заметил.
Пять минут спустя вошли несколько человек; они молча поклонились, положили на стол несколько свертков и ушли, заперев за собой дверь.
— Это что такое? — спросил Оливье, смотря на своего друга с комическим беспокойством.
— Ха-ха-ха! Любопытный! — вскричал капитан. — Поймал же я тебя! Стало быть, некоторые вещи имеют способность волновать тебя?
— Ты ошибаешься, это просто из участия…
— Хорошо, хорошо, мы вернемся к этому; еще пора не настала. Скажи мне, ты ведь едешь сегодня вечером?
— Непременно и даже, — прибавил Оливье, приподнимаясь с места, — я попрошу у тебя позволения…
— Успеем, — перебил капитан, положив руку на плечо друга, — черт побери, точно будто отсрочка будет для тебя гибельна!
— Нет, но…
— Подожди минуту.
— Хорошо.
— Будем говорить откровенно; хочешь?
— Я ничего лучшего не желаю.
— Мы старые друзья. Между нами щепетильность неуместна.
— Конечно, но куда ты клонишь?
— А вот куда; есть у тебя деньги?
— Уж не хочешь ли ты дать мне взаймы?
— Может быть; отвечай мне напрямик, как я спрашиваю тебя.
— Деньги у меня есть.
— Но под словом «деньги» я подразумеваю кругленькую сумму.
— Суди сам, у меня сто тридцать испанских унций1, зашитых в поясе. Кроме того, в сумочке из кожи мускусной крысы, висящей на моей шее, лежит двенадцать бриллиантов, стоящих по меньшей мере сто двадцать тысяч франков. Ты успокоился?
— Почти, однако я недоверчив, как тебе известно.
— Ты хочешь видеть? Смотри.
Оливье достал сумочку, раскрыл ее и выкатил на стол двенадцать прекрасных бриллиантов.
— Как ты их находишь? — поинтересовался он.
— Великолепными, и если унции…
— О! Это уж чересчур. Какой же ты упрямец! Вот мой пояс; помимо того у меня в жилете зашито золотом почти две тысячи франков. Довольно этого — или, быть может, надо быть миллионером, чтобы путешествовать в стране, где богатство бесполезно.
