– Я тотчас разверну корабль и спасу его, Дева со щитом, – сказал Харальд.
Она усмехнулась и прошептала:
– Поздно… Поздно…
И когда Харальд шагнул к ней, чтоб рассмотреть поближе, облик ее поблек, размылся, слился с туманом и растаял над волнами.
Харальд пожал плечами, а затем вернулся под надежную крышу, завернулся в одеяло и, словно в глубокую яму, провалился в сон и спал до самого рассвета.
Следующее утро выдалось ясным и холодным, как хрусталь. Суматошные ирландские чайки кружились над палубой. Вскоре три буревестника приблизились к кораблю и летали низко, едва не задевая корабельную мачту.
Через некоторое время слева по борту стали выстраиваться темные облака, похожие на крепости. Задул злобный ветер, швыряя клочья соленой пены на гребцов, и точно бичом принялся хлестать их по спинам.
Груммоху, который ростом был с двух норвежцев, доставалось хуже всех. От холодного ветра у него совсем занемела поясница. Стыдясь самого себя, он вынужден был лечь плашмя с подветренной стороны у правого борта.
К нему подошел Харальд.
– Позор на мою голову, – начал Харальд, – если я не расскажу брату своему названному и названному отцу моих сыновей, что видел я нынешней ночью.
– Этот день покажет, чего мы все стоим, – отозвался Груммох. – Тут есть у нас такие, с позволения сказать, берсерки, которые вот-вот заплачут по чашке теплого молока и по кусочку скворчащей на противне свинины. Так что ты увидал ночью, брат мой?
Харальд рассказал ему о Деве со щитом и передал ее слова.
Груммох поднялся на локте и проговорил:
– Человеку приходится уходить, когда его позовут Норны. Только думается мне, что сон этот приключился с тобой оттого, что ты вчера мало принял пищи, да и тревог было слишком много. Я думаю, ты лет до ста доживешь.
Харальд занес было руку и чуть не стукнул своего названного брата за то, что он так неосторожно искушает богов. Но быстро опустил руку и шутя напомнил старую поговорку:
– «Гость, который задержится дольше всех на пиру, разглядит все надувательства и обманы».
Затем он направился на корму и взять курс прямо на север.
Прошло около часа. И тут разразился страшный шторм. Волны швыряли корабль как соломинку. В этот день почти никто из людей Харальда не мог съесть ни крошки, а кто и поел, не удержали пищу в желудках. И так продолжалось три дня и три ночи. Многие пришли к заключению, что Хокон Красноглазый находится в сговоре с богом зла Локи или что дающая жизнь богиня Фрейя отвернулась от них и решила скормить их рыбам, чтобы поддержать не человеческие, а рыбьи жизни.
Но Харальд только высмеял эти бредни, и не стал больше никому рассказывать о своем видении Девы со щитом. Вместо этого он обозвал их рабскими душами и поведал, что попадал он в молодости и в куда худшие штормы, хотя сам-то знал, что это сущая ложь.
И когда наконец над морскими волнами показался заледенелый берег, многие на «Длинном Змее», валяясь на палубе и громко стеная, умоляли своих товарищей всадить им нож между ребрами, чтобы только дольше не испытывать подобную муку. Воины вымокли до костей, желудки их были пусты, и сил у них не оставалось подняться, не то что взять в руки боевой топор или меч.
– Эти люди в таком состоянии, – обратился Харальд к Груммоху, – что кроме нас с тобой в случае чего и за оружие схватиться некому.
– Нет, ты меня не считай, – ответил Груммох. – Если бы даже котенок добрался до моего горла, я и то не смог бы защитить свою жизнь. Мне пришлось бы сдаться на его милость.
Харальд усмехнулся, пытаясь представить себе, какой это котенок сумел бы допрыгнуть до горла Груммоха. Но он ничего не сказал и направился к Гудбруду Гудбрудссону, который, лежа на палубе, пальцем пытался выцарапать что-то на палубной доске.
– Друг мой, – обратился к нему Харальд, – тебе знакомы все бухты и заливы в этих местах. Скажи, куда нам направиться?
– Я слышал об этих местах от моего деда, – отозвался Гудбруд Гудбруссон, не поднимая глаз. – Он скрывался здесь, когда у него не было денег, чтобы выплатить выкуп за кровь. Это когда он убил Алкай Никудышного. Но он в то время уже сделался слабоумным и бормотал невнятно. Я и тогда не понял, что говорил этот старый баран. Я припоминаю только, что в здешних местах полно всяких беззаконников, сбежавших от петли да от плахи. Вот и все.
И он снова стал что-то царапать на доске, точно его палец был пером, а соленая морская вода – чернилами. Он словно свихнулся от штормовой качки и голода.
Харальд сам взялся за руль. Он пристально вглядывался в береговую линию на горизонте. Большая стая морских птиц снялась со скалы и полетела навстречу «Длинному Змею». Харальд направил корабль туда, где с холма прямиком в небо устремлялся серый дым от костра.
«Длинный Змей» бросил якорь в защищенной от ветров бухте. Прибрежные скалы были покрыты несметными птичьими стаями. Викинги направились к берегу, они пытались напустить на себя грозный вид, хотя в душе каждый из них уже проклинал тот день, когда Хокон Красноглазый вынудил их к совершению кровной мести.
На берегу они обнаружили полусгнившую тушу кита и людей, которые суетились вокруг нее со скобелями и длинными ножами в руках. Они были заняты приготовлением ворвани[2]: на огромных кострах кипели железные котлы, куда они бросали куски китового жира. Вонь стояла ужасающая. Даже птицы, и то старались держаться подальше от котлов.
Люди, разделывавшие тушу, подняли головы и уставились на пришельцев. Это были красноглазые мужики в потрепанной одежде. Ноги их были обмотаны овечьими шкурами – видно, за неимением обуви. Их всклокоченные бороды и нечесаные, в колтунах, волосы трепал прибрежный ветер. Они не были вооружены, а в руках держали только палки с насаженными на них железными наконечниками.
Кривоногий мужик, который в этот момент пытался извлечь китовое сердце, оторвался от своей работы и, не вытирая рук, сделал пару шагов в сторону викингов. Он окинул их злым, вызывающим взглядом.
– Привет, друг мой, – сказал Харальд по-норвежски. – Мы ищем Хокона Красноглазого. Не можешь ли ты нам сказать, где он сейчас?
Человек глянул на небо, потом поглядел направо и налево, а под конец послал плевок в пенистую лужицу, оставленную морским прибоем.
– Его здесь нет, – отозвался он наконец. – Он в Исафьорде. Или, может, в Рагнафьорде. А, может, в Тюленьем фьорде. Я не знаю. Да и знать не хочу. Может, где еще. Но только не здесь.
Он говорил на странном диалекте, Харальд с трудом разбирал смысл его речей. Казалось, этот человек родился и жил только тут, и говорить его учили кто угодно – моржи, тюлени, чайки, но только не люди.
