Затем уже совершенно спокойно сунул он жестянку с порохом под кровать, а медную трубку, часовой механизм которой легким постукиванием продолжал напоминать о своей работе, спустил на тонкой веревке между рам по-зимнему закрытого окна
— Взорвись теперь, взорвись, — как бы подначивая кого-то, весело засмеялся он, — коку-маку!
Утром Ковшов проснулся рано. В седьмом часу. Первой его мыслью было: «что делать с жестянкой?»
Этот вопрос не покидал Ивана, пока он одевался, разводил на кухне примус, пил чай, даже во время разговоров с другими обитателями квартиры.
«Куда ее деть? Утопить, что ли?»
Когда в нем окончательно окрепло решение бросить жестянку в реку, эта мысль захлестнулась другой:
«Нет, пусть знает эта буржуйская сволочь, что Ванька Ковш — не предатель».
Иван сунул в жестянку медную трубку, старательно завернул все это в бумагу и перевязал тонкой бечевкой. Надев шинель и натянув папаху со спущенными крыльями, он вышел на улицу.
— Куда ж нести? в Чеку — всыпешься сам, ни за грош пропадешь... Куда ж? — Ковшов замедлил шаг, остановился, но уже через секунду решительно зашагал к Неве.
На середине Невы, на тропинке, которая перехлестнулась от Васильевского острова к Франко-Русскому заводу, он вновь остановился, залюбовавшись вросшим в лед около завода трехтрубным крейсером, обнесенным проволочным заграждением, в проломах которого пробила себе путь тропинка.
«Стоит и не знает, что мог взлететь на воздух, — подумал Ковшов, — экая я сволочь все-таки!»
Он чуть не бегом подошел к крейсеру и окликнул вахтенного, который, укутавшись в тулуп, стоял на верхней палубе, около трапа.
— Товарищ, а товарищ, — закричал Ковшов, — можно взойти на корабль?
Вахтенный тяжело повернулся.
— А кого надо?
— Дело, братишка, есть, до всего корабля дело, — вынул Ковшов из-под полы сверток и показал его вахтенному.
— Ну, коли дело есть, сыпь сюда.
Иван поднялся по трапу и протянул сверток.
— Вишь ли, в чем дело, товарищ, — начал он, стараясь скрыть набежавшее вдруг волнение, — шел это я вчера с работы. Шел, понимаешь, мимо вашего парохода, ну и нашел вот этот гостинец. Обрадовался. Никогда, думаю, не находил ничего, а тут на тебе. Прибежал это я домой, на радостях первым делом развернул находку. Детишки тут братнины облепили. «Что это, дядя? — спрашивают, — конфеты?» Развернул, значит, я. Открыл само собой крышку, да и обмер. Вижу, — вещь нехорошая, одним словом подозрительная. Ну и решил ее к вам принести. Може обронили как?
Развязал матрос пакет, открыл крышку жестянки и чуть не выронил на палубу.
— Да ты не бойсь, — успокоил его Ковшов, — ничего там страшного нет.
Он вынул медную трубку, развернул ее и снова вложил в жестянку.
— Вишь, как младенец безвредная штука. Передай ее там начальству своему, да поскорее. Може ищут они ее. А я уж пойду. На работу тороплюсь. Как бы не опоздать. Прощевай, товарищ. А жестянку-то поскорее передай. Не забудь, смотри.
Он быстро сбежал по трапу.
Матрос, которому передал Ковшов жестянку, принес ее в судовой комитет крейсера:
— Вот тут мне сейчас солдат один передал. Нашел, говорит, около крейсера.
Один из находившихся в каюте членов комитета взял жестянку и снял крышку. Взглянув на содержимое, он поспешно спросил вахтенного:
— А солдат где? Приведи его скорей сюда.
— Ушел солдат. На работу вишь торопился.
— Как же ты, братец, его отпустил? — раздраженно проговорил член комитета и обратился к своим товарищам. — Полюбуйтесь, адская машина в полном виде.
— Иди, Найчук, — оказал другой член комитета вахтенному, — да в другой раз не хлопай. Видишь, дело подозрительное, не отпускай.
Найчук вышел из каюты, виновато надвинув на нос бескозырку. Один из матросов вынул из жестянки трубку:
— Спокойнее! А то чорт ее знает, тикает, тикает, да так тикнет, что от нас только мокренько останется.
Один из них, что-то вспомнив, вынул из шкапа папку с подшитыми делами. Он быстро перелистал бумажки и молча протянул открытую папку остальным:
— Помните? Не зря тогда шебутили.
Матросы склонились над папкой. Они увидели небольшой лоскуток бумаги, на котором почерком человека, непривычного к письму, было написано:
Товарищи!
Вчера, 4 января, в зале Калашниковской биржи на общем собрании была предложена премия за уничтожение судна «Аврора» в сумме ста тысяч (100 000) рублей. 50 000 сразу, а остальные 50 000, когда взорвется судно.
Это было предложено шоферу, который сообщил мне; к сожалению, он не знает из них никого. Он поздно сообщил мне, что все собрание разошлось.
В виду этого просим быть на страже, а то будет печально, если найдется негодяй, который согласится свою шкуру продать и всю трудовую массу.
Сочувствующий второму съезду советов рабочих и солдатских депутатов и народным комиссарам
Г.— Шмары, в три господа спасителя мать... — закипел один из матросов.
— Матюгами делу не поможешь, — спокойно возразил на это ругательство другой. — Хлопаем, братишечки, бдительность теряем. Счет только, что вахтенные наверху стоят. А толку с них, что с худого козла молока. Тут не то что взорвут, упрут всех нас вместе с крейсером.
— Стойте, — заговорил первый, возившийся с жестянкой, — нечего теперь губами попусту трепать. Пиши-ка лучше, Карпов, акт.
Тот, к кому он обратился, взял бумагу.
— Пиши: «Семнадцатого...» Постой, постой, надо и по новому стилю... Пиши: «Семнадцатого, а по новому стилю тридцатого марта 1918 года, в восемь часов утра, неизвестный солдат доставил на крейсер «Аврора» адскую машину...» Написал?.. Пиши дальше: «Вахтенный...»
— Ай же суки, вот суки, — не вытерпел третий матрос. — Досужие, гады. Пробовали отравой взять — сорвалось...
— Пустяки — сорвалось. Сто человек чуть на тот свет не потопали, а он — сорвалось! Не мешай. Думай про себя... На чем это мы остановились? Ага, машину... Ставь точку. Так. Пиши дальше: «Вахтенный...».
Крейсер «Аврора» сурово стоял среди льдов, выделяясь прямыми трубами и мачтами.
