— Не исключено, что в книге имеется формула превращения свинца в золото, — предположил Энрико.
— Чушь! — слегка разочарованно ответил Данте. — Алхимия не более чем миф. Подумай: желающие завладеть книгой уже богаты. Нет, в ней, должно быть, даны указания, как управлять людьми, покорять их умы и сердца.
— Покорять сердца? Ты имеешь в виду любовное зелье? Ерунда! Какой в нем прок?
Данте назидательно поднял палец.
— Любой мужчина выложит женщине секреты, если та сумеет разжечь в нем желание, — глубокомысленно кивнул он. — Не может быть лучшей шпионки, чем искусительница. Влюбленный перед такой не устоит.
Энрико обдумал его слова.
— Согласен. Ослепленный любовью всегда уязвим. Но в книге должно быть нечто большее, чем рецепт приворотного зелья. Иначе с какой стати ее хочет заполучить старый дож? Может, в ней содержится формула продления жизни?
— Навечно?
— Как знать.
Боже! Мысль угостить Франческу приворотным зельем поразила и совершенно захватила меня. Я решил, что из всех тайн мифической книги приворотное зелье — самая ценная.
Все верили, что в книге найдется именно то, что им больше всего необходимо. Моей единственной мечтой была Франческа, но другие люди стремились к иным целям. Как добиться любви, разбогатеть, обрести бессмертие — эти страстные желания повергали людей в сумбур неверия и в итоге доводили до беды.
Хитросплетение тайн началось с убийства крестьянина, о чем я, не колеблясь, доложил своему наставнику. Старший повар знал, что я подсматриваю за дожем, и одобрял это. Он считал, что мне полезно наблюдать за благородным человеком и перенимать пристойные манеры, особенно за столом.
— Скажите, как человек ест, и я скажу вам, кто он таков, — постоянно повторял синьор Ферреро.
Приготовление еды помогало ему выявлять таинства жизни. Я так и вижу, как он взбивает в зажатой в сгибе локтя медной чашке белок и мурлычет в такт ритмичным движениям, пока тягучая жидкость не превращается в снежную шапку.
— Видишь? — взмахивает он мутовкой, словно волшебной палочкой. — Магия, да и только! — А затем тычет мутовкой в меня. — Помни, Лучано: звери едят, а люди совершают трапезу. — И, разравнивая сладкую меренгу на пергаменте, приговаривает: — Вот почему мы называем утонченного человека человеком со вкусом.
Благодаря наставничеству Ферреро я начал понимать пользу утонченности. Кроме всего прочего, она позволяла мужчине привлекать к себе определенный тип женщин, таких, как благовоспитанная жена старшего повара Роза. Я интересовался женщинами, но не был еще ни с одной, поскольку уличные девчонки за самое малое проявление благосклонности требовали денег. Марко этот вопрос занимал не меньше, но он притворялся, будто женщины ему безразличны. Он был на них в обиде, поскольку мать бросила его, оставив себе сестру-двойняшку.
— Ох уж эти женщины! — повторял он. — Зло, которое приходится терпеть.
Я не считал женщин злом, но думал, что они недосягаемы. Моя обожаемая Франческа жила в монастыре. И хотя в затворничестве дотянуться до нее было невозможно, надежда меня не покидала. Франческа оказалась в монастыре по воле определенных обстоятельств, но по дерзкому любопытному взгляду, когда она оказывалась на Риальто, и выбивавшимися из-под чепца новообращенной прядями светлых волос я понимал, что она не принимает свое послушничество всерьез. И вскоре обнаружил, что под обличьем монахини таится сочная, словно слива, и непокорная, как грех, женщина. Мой юношеский оптимизм позволял мне надеяться, что она оставит монастырь и, если я сумею обеспечить ей жизнь благородной дамы, выйдет за меня замуж.
Но мое превращение из уличного сорванца в будущего мужа требовало времени. Во мне крепко укоренились повадки беспризорника, проявляясь в крадущейся походке, грубой речи, настороженном взгляде. Страстно желая стать достойным Франчески, я тайно наблюдал за жизнью во дворце и откладывал в памяти свои наблюдения. А когда раз в неделю получал на полдня выходной, потешал Марко и Доминго, изображая ужимки высокородных особ.
Касался уголков губ воображаемой салфеткой и прохаживался по мосткам, разведя плечи и выпятив подбородок. Напыщенно кланялся Доминго и говорил:
— С вашего позволения, милорд.
Затем шлепал Марко по спине и требовал:
— Ну-ка, парень, подай сюда живо мою гондолу!
Им это казалось игрой. А я репетировал будущую жизнь благородного господина.
Но прежде всего мне надлежало угождать синьору Ферреро в качестве его ученика. Увидев, как дож льет янтарную жидкость в глотку мертвецу, я пустился через две ступени по служебной лестнице, торопясь рассказать наставнику о том, что совершилось убийство. К моему удивлению, он не разохался, не схватился за грудь и даже не выпучил от удивления глаза. Сел за обильно посыпанный мукой стол и, не замечая, куда ставит руки, вдавил локти в ком теста.
— Ты уверен, Лучано? Этот человек в самом деле умер?
— Да, маэстро.
— Иногда за смерть принимают иные состояния.
— Маэстро, его отравили. Я видел своими глазами. Мертвее не бывает.
— О Dio![6] — Старший повар схватился руками за голову. — Началось!
Одни воспоминания порождают другие, и, переносясь мыслями к тем первым дням со старшим поваром, я невольно устремляюсь еще глубже в прошлое, в бытность больших возможностей — ведь теперь время словно сворачивается и возможностей становится все меньше и меньше. Самое раннее, что я могу вспомнить, — широкоскулое угольно-черное лицо в обрамлении продетых в растянутые мочки ушей золотых обручей. Белки ее глаз отливали желтым, зато крупные зубы сверкали белизной. У нее был массивный костяк — старая черная кожа бугрилась на локтях и суставах пальцев, и эти грубые наросты свидетельствовали, что женщина занимается тяжелым трудом.
Кантерина — певица — не было настоящим ее нубийским именем. Девушки прозвали ее так, потому что во время работы она пела свои унылые африканские песни. Кантерина вела весь дом: готовила еду, скребла полы и кипятила грязное белье. По вечерам она надевала чистый синий тюрбан и свежий передник и подавала вино мужчинам в бельэтаже, где они пили и смеялись с девушками. Приводила в порядок спальни, выливала мутную воду из умывальных тазиков и наполняла кувшины чистой. В полдень, когда девушки просыпались, она приносила им горячий настой из шиповника. А сама завтракала гораздо раньше, на кухне со мной — себе наливала чай, а мне давала хлеб с медом и теплое молоко.
Не представляю, в каком возрасте монахиня принесла меня в бордель, но Кантерина любила повторять, что я уместился бы на ладони взрослого мужчины. Я часто просил ее рассказать об этом, и до сих пор вижу, как она проворно сворачивает простыни и говорит:
