Главному жрецу известно, что во многих городах Верхней и Нижней земли проходят тайные сборища и богослужения Амону, что посланцы Уасета стали в последнее время особенно часты в городах Обеих земель.
Близится час, которого Меренра тайно и терпеливо ждал столько лет.
Он хорошо осведомлен, что правительственные войска плохо вооружены, что огромное строительство дворцов и храмов основательно истощило казну и, несмотря на это, снова и снова тысячи дебенов[14] золота и серебра тратятся на закупку лазурита и бирюзы, слоновой кости и черного дерева, на содержание зодчих, скульпторов и строительных рабочих
Правда, начальник войск умный и предусмотрительный человек, но он слишком предан фараону. Если бы на его место Интефа... Впрочем, так оно и будет, когда Меренра возложит, наконец, на себя двухцветную корону Обеих земель, украшенную золотым уреем.
В ближайшие дни должен наступить тот самый единственный момент, когда власть Эхнатона будет поколеблена, а Уасет еще не успеет собрать своих сторонников в единую силу, способную разгромить войска фараона. Если опередить этот миг — смертный приговор из уст фараона, опоздать — значит попасть в руки Уасета и получить одному все то, что было уготовано двоим, ему и Эхнатону. Просчет — это смерть.
Меренра вдруг с необыкновенной ясностью ощутил безумие задуманного и ничтожество кучки заговорщиков, стоящих за его спиной, перед многочисленностью войск, покорных фараону, перед бессонным бдением дворцовой стражи, перед скрытыми на каждом шагу роковыми случайностями, предусмотреть которые невозможно.
Меренра стремительно встал и шагнул вперед. Глаза его горели, а сухие, хищные черты лица отразили непреклонную решимость. Нет! Просчета не будет, как не было ни одного за все долгие годы, пока он шел к своей заветной цели. Он должен стать, он будет повелителем этой огромной страны!
Меренра почувствовал сильную усталость — следствие многих бессонных ночей.
Он стоял сейчас на краю плоской кровли храма на высоте более двадцати локтей над землей, опираясь на выступавшую массивным барьером верхнюю часть стены. Слева высились тяжелые, суживающиеся ввысь пилоны, скупых суровых очертаний.
Как всегда с некоторых пор в минуту расслабленности в сознании всплывало то, что таилось до сего момента на самом его дне, доставляя лишь смутное, еле ощутимое беспокойство.
Это «что-то» вносило разлад в стройность его мыслей и приводило на память далекую юность на берегах теплого Зеленого моря, где свет больших ярких звезд, казалось, нес с собой все ароматы ночи и моря.
Юность... Пора, когда ощущение счастья доступно, так легко, что кажется разлитым в воздухе...
За спиной едва слышно шевельнулся нубиец. Призрачный мир воспоминаний отодвинулся и растаял, уступая место беспощадной реальности, и Меренра вновь стал самим собой — бесстрастным замкнутым жрецом.
Небесное зарево уже золотило холодные камни храма. Главный жрец повернулся и направился туда, где был спуск в святилище храма.
Близилось время утреннего богослужения в честь Атона-Солнца.
Тутмос проснулся как всегда очень рано, но без обычного чувства бодрости в отдохнувшем теле.
— Когда пройдет пора беспечной юности, наступит зрелость, — не однажды говорил ему покойный отец. — Тогда можно лишь обдумывать постигнутое, учиться же надо в молодости.
«Может и для меня пришло время размышлений? — с грустной улыбкой подумал Тутмос. — Да и у кого мне сейчас учиться?»
Несмотря на сравнительную молодость, Тутмос был уже начальником царских скульпторов, а его творения даже такими прославленными ваятелями как Мен или Юти считались образцами совершенства. Но он не забывал слов своего отца, тоже талантливого скульптора, сказанных им незадолго до смерти:
— Помни, Тутмос, что совершенства можно лишь желать, искать его, но быть его не может. Как бы ни было неподражаемо созданное тобой, всегда найдется мастер, который превзойдет тебя.
Последняя работа Тутмоса — изображение царицы Нефрэт — была настолько хороша, что сам знаменитый Юти сказал после долгого и молчаливого созерцания:
— Со времен Иртисена[15] ничего подобного у нас еще не создавалось. Ты наделен силой бога Хнума, который, говорят, вылепил из глины первых людей.
Но, несмотря на это, разве может он, Тутмос, сказать о себе словами того же Иртисена: «Я был художником, опытным в своем искусстве, превосходящим всех своими знаниями...» — Разве не видит он, что его изумительная скульптура столь же далека от живой Нефрэт, как мертвая пустыня от цветущей земли на берегах Хапи?
Нефрэт... О ее высокой красоте в сочетании с умом и добротой слагались легенды.
Недаром лучшему скульптору Кеме поручил фараон увековечить в камне черты лица своей необыкновенной жены.
Не в силах расстаться со своим творением, Тутмос держал пока скульптуру в своей мастерской. Но живая, неуловимая в своих выражениях красота Нефрэт владела с тех пор всеми мыслями скульптора.
Все еще погруженный в себя, Тутмос вышел в сад, за которым со дня смерти отца никто особенно не присматривал. Сейчас он выглядел так, словно кто-то, нарвав охапку всевозможных растений, небрежно бросил ее у дома.
Смоковницы-сикимор, оплетенные виноградными лозами, устало клонили ветви под тяжестью матовых кистей. Поодаль высились задумчивые финиковые пальмы с золотисто-зелеными гроздьями плодов.
Было еще рано, но уже деловито жужжали пчелы, где-то непрерывно и вразнобой блеяли встревоженные овцы, а через низкую глинобитную ограду заглядывал любопытный осел.
Из-за дома вышел старик-раб с кувшином холодной воды. Он полил Тутмосу, пока тот умывался, и ушел в дом приготовить утреннюю пищу.
Этого раба Тутмос помнил еще с детства, привык к его ворчанию, которое делало дом, опустевший со смертью старого хозяина, уютнее. Тутмос вероятно почувствовал бы себя несчастным, если бы старик однажды исчез.
Позавтракав, Тутмос с бьющимся сердцем вошел в мастерскую. Прекрасное лицо Нефрэт, освещенное утренним солнцем, встретило его улыбкой, и лишь в самых уголках ее губ таилась чуть заметная печаль. Внимательно присмотревшись, можно было увидеть ту же постоянно ускользающую грусть и в удлиненном разрезе ее больших глаз, в гордых полукружиях бровей, раскинутых точно крылья птицы в свободном полете.
Головку царицы увенчивала высокая синяя корона с царственным уреем и золотым отворотом.
Тутмос опустился на низкую скамейку и замер, опершись подбородком на сложенные на коленях мускулистые руки. Сейчас он совсем не походил на того веселого, немного рассеянного молодого человека, каким его знало большинство. В часы работы его лицо неузнаваемо менялось — острый прищур глаз, сжатые губы и застывшие черты делали молодого скульптора намного старше.
