Правильно оценивая сопротивление греко-македонскому завоеванию как народное движение и подчеркивая решающую роль в нем народных низов, В. Ян превращает знатного согда Спитамена вопреки единодушным свидетельствам древних авторов в нищего погонщика караванов Шеппе-Темена (Левша-колючка).
Спитамен не просто иранское, а знаменитое иранское имя. прославленное не только вождем сопротивления греко-македонской агрессии. «Авеста», чтение которой вдохновляло писателя на создание поэтических образов «Огней на курганах», начинается словами: «Сказал Ахура Мазда Спитамиду Заратустре». Итак. Спитам (в греческом написании Спитамен) — имя предка самого Заратустры. Простой пастух, тем более тюркского происхождения, носить это имя не мог. Все источники о Спитамене указывают на его принадлежность к высшей согдийской (ираноязычной) знати: он сопровождал Бесса, убившего Дария III, и затем выдал этого Бесса Александру. Впоследствии дочь Спитамена стала женой Селевка. основателя державы Селевкидов. а соратники Александра не выбирали супруг среди дочерей нищих пастухов!
Вопреки явным свидетельствам источников писатель сохраняет жизнь полюбившемуся герою и таким образом лишает читателя сведений о кочевниках масагетах, добившихся ценой предательства мира с Двурогим.
Спитамену в «Огнях на курганах» противостоит Александр Македонский. И хотя полная поляризация героев не отвечает историческим фактам (они не были людьми разных классов), образ македонского завоевателя сам по себе — большая удача автора. В Ян отказался от идеализации Александра как единственного героя истории, освободителя Азии от персидского владычества. При этом писатель исходил не только из исторически правильной оценки завоеваний и их пагубной роли, но и суждений части древних народов, противостоящих общему хору апологетических оценок Александра античной традиции.
В повести личность Александра раскрывается как в оценках тех, кто знал сына Филиппа честным, бескорыстным и доброжелательным юношей, так и в поступках сумасбродных, порой бессмысленных с военной точки зрения, отнимающих у него даже славу храбреца. В начале среднеазиатского похода, когда позади уже каскад блестящих побед, это человек с неподвижным взглядом, холодный и самолюбивый, уверенный в собственном величии и презирающий всех, над кем ему дано повелевать, в том числе и своих соратников, недавно близких друзей. Перед читателем встает законченный тип тирана, каким его рисовала античная историко-литературная традиция, создавшая замечательный образ «дамоклова меча», этот символ возмездия, постоянно нависающего над тираном.
Повесть не была завершена автором. В дневнике В. Яна за 1951 год имеется запись: «У меня в плане снова восстановить «Огни на курганах», добавить новые главы». Внимательный читатель может догадаться, о каких главах идет речь. В главе «Не верь никому!» в начале повести говорится о гневе Александра на Филоту и намерении его убить. Но далее лишь вскользь сообщается о чудовищной расправе Александра над полководцами, о пытках и казни Филоты и предательском убийстве его отца. В главе «Дальше не пойдем», описывающей пребывание Александра в Мараканде, упоминается македонец «Клит, прозванный Черным за смуглую кожу» Но очень яркий эпизод убийства Александром на пиру своего молочного брата Клита также выпадает. Только из эпилога читатель узнает о недовольном политикой Александра философе Каллисфенс, хотя убийство Каллисфена было лишь следствием опущенных в повести событий. Из-за этого осталась незавершенной линия Александра и связанный с нею разгоравшийся по мере роста сопротивления местного населения конфликт в греко-македонском войске, рисующий Двурогого как деспота и палача не только по отношению к «чужим», но и к «своим». Намерение В. Яна дописать повесть именно в этом направлении документально подтверждается анализом его работы над книгой Дройзена, где писатель выделил соответствующие места, касающиеся внутренней политики Александра.
Некоторая незавершенность сюжетных линий не может заслонить достоинств, которыми обладает повесть «Огни на курганах», одно из самых ярких, поэтических произведений писателя, в работе над которым он создал характерный для него стиль изложения и показал мастерство в воссоздании исторических ситуаций, в лепке образов. Прекрасны народные сцены в людных восточных городах и становьях кочевников. Их живость и колоритность в русской литературе о древней Средней Азии не имеют себе равных И это неудивительно! Писатель жил в городах, во многом сохранивших свой древний облик, множество раз посещал кочевья, пусть не скифские, но туркменские, был свидетелем скачек, подобных тем, какие описал. Он знал по собственному опыту, как сутками скакать, не сходя с коня, как разжигать костер в степи или горах. Он запомнил на всю жизнь прыгающие по скалам тени от языков пламени, напомнившие ему чудовищные силуэты «потрясателей Азии»— оставалось лишь перенести их на бумагу.
К «Огням на курганах» примыкают рассказы «Голубая сойка Заратустры» «Письмо из скифского стана» и «Ватан». В первом из названных рассказов жрец религии Заратустры предстал перед жестоким завоевателем Александром Mакедонским и сказал о нем все, чего тот заслужил. У носителя Правды вырезают язык и уничтожают «священные книги» приверженцев Заратустры, в которых сохранялись поэзия и мудрость древних обитателей Средней Азии. И только голубые сойки, сопровождающие безъязыкого мудреца, на непонятном людям птичьем языке насвистывают изречения Заратустры.
Рассказ всем своим содержанием и образной системой направлен против ницшеанского Лже-Заратустры с его мрачной проповедью индивидуалистической свободы.
О связи с «Огнями на курганах» «Письма из скифского стана» свидетельствует совпадение имени героя рассказа — попавшего в плен к скифам македонского воина-певца Аристоника, чья линия осталась в повести незавершенной. Письмо этого пленника Александру, будто бы сохраненное скифскими амазонками, попадает в руки автора и затем пересылается им для прочтения знатоку древнегреческого письма B. К. Ернштсдту.
Идея этой фантасмагории, видимо, пришла к писателю еще в 1928 году — этим годом датирован его рисунок «Скифская симфония», воспроизводящий пляску скифских амазонок вокруг костра. В. Ян был интересным художником. Изучение его многочисленных рисунков показывает, что он нередко шел от зрительного образа к словесному. В «Письме из скифского стана» все вымысел, кроме имени дешифровщика «письма Аристоника» Виктора Карловича Ернштедта (1854–1912), профессора C.-Петербургского университета, запомнившегося В. Яну: он занимался у него греческой палеографией. Таким образом, писатель делает своего давно уже скончавшегося учителя участником литературной мистификации.
