что еще не поздно устроить тебя к нему в мастерскую. – Задумчиво вспомнил Борис, отковыривая от смущения ногти.
– Ты не слушаешь меня брат и я не сержусь на тебя за это, прошло время всех обид и сетований, осталась лишь скорбь, которая как смола, оседает на дне бочки. Этот мир так же глух ко мне, как и я к нему, больно впервой сознавать что тебя не понимают родные сердцу люди, но, когда ничто не способно понять тебя, приходиться с этим мириться.
Борис несмотря на всю доброжелательность к брату не мог примерить на себя непосильную ношу, которую нес на себе Владислав Романович, не жалуясь и не перекладывая ее на других. Их разговор из раза в раз повторялся – лишь слова несколько отличались от тех слов что были сказаны ранее. Какими бы доводами они ни обладали, все было тщетно и падало в пропасть, пребывавшую между ними, которая несомненно все поглощала. Борис не мог понять Владислава Романовича, а Владислав Романович хоть и понимал Бориса, все равно не мог понять самого себя. Эти беседы как правило занимали много времени, но пользы от них не было никакой.
Владислав Романович любил брата не только за материальную поддержку с его стороны, не только за веру в него которая с каждым годом рассеивалась как туман и вскоре бы совсем обратилась вспять, но и за то, что он не отказывался от своего брата каким бы он ни был, чего нельзя было сказать про его родителей, которые отказались от «гадкого утенка» – с чем уже давно смирился Владислав Романович и сделался равнодушным к их мнению настолько насколько это дозволяло его хрупкое сердце.
Борис не знал, как убедить брата в неправоте его действий. Он не мог запросто сказать ему об этом, так как ведал о том, к чему это могло привести. Борис видел, как Владислав Романович по мере возрастания этой болезненной для обоих братьев темы – огорчался и печалился, как взор его опускался от груза беспросветных мыслей, ввергавших его в уныние. Борису искренно хотелось помочь брату, он лицезрел какой жизнью тот живет, как он мучится, как постоянно и безвылазно пребывает в своей меланхолии, которая портит его, словно забирает его у Бориса. Борису хотелось спасти Владислава Романовича, и он протягивал к нему свою руку и с горечью наблюдал как брат никак не отзывается на помощь и не протягивает руку в ответ – это-то и удручало Бориса больше всего, безысходность перед братом корила его сильнее всего остального.
Вскоре Борис ушел, и Владислав Романович остался наедине с собственными мыслями. Горечь сдавливала тонкое горло, боль разносилась, но не была вполне действительной. Владислав Романович встал с кресла, расправил кровать и лег на бок прижимая колени к груди. «Почему они всегда раскрывают мои раны? За что они тычут в них своими пальцами? Отчего возвращают меня в обитель боли и страданий?» – Владислав Романович разрыдался не в силах более сдерживать порыв неудержимых эмоций.
– Бог подарил мне литературу… он наделил меня тем, чего нет у других, но забрал то, что считается правильным и похвальным. Гении не ходят среди дураков с поднятой головой, гениев гонят как безумцев и пускают в них камни… от слез зуб вновь заболел… за что они меня так ненавидят? Разве я управляю своей жизнью? Разве я избрал для себя такой позор? Я не знаю кто я, а они… они хотят моей погибели, они видят, как я мучусь и жаждут продлить мои мучения. О литература! Ты единственная не упрекаешь меня ни в чем! О собратья писатели! Ваше безмолвие вечно, но ваши книги не безмолвны! Разве книги способны обидеть? Никогда! Хорошая история – это мед, в который хочется окунуться с головой… но как же скучны люди с их повседневностью! Как скучны их проблемы, как скучна жизнь среди людей! Вам не отнять моего одиночества, о моя меланхолия!.. Ее поцелуи опасны для жизни, но как приятен ее взор, как прекрасно ее присутствие… Когда же ты заберешь меня отсюда? Забери меня от этих людей! Они делают мне больно, но, когда я отказываюсь от них мне становится еще хуже! Нет спасения! Я буду болен, до конца дней своих, буду болен жизнью, буду болен людьми и собой, нет спасения, но отчего же нет? Не хочу, ни думать, ни размышлять, хватит с меня, довольно произвола, но действительно ли хватит, или еще немного? Еще совсем чуть-чуть? Безумие… разве это не безумие? Или даже сумасшествие? Нет, нет, нет… не буду думать, не следует мне об этом так… но как же? Страшно, страшно даже предположить, что может развернуться, как может в дальнейшем… разве плохо то, что я видел? Ведь это совсем не сумасшествие и не бред, всего лишь фантазия, жалкая игра воображения, от нее никто не пострадал… мне все равно больно, как мне быть укажи? Я боюсь… боюсь, мне очень страшно… вот бы мне уснуть, тогда это сразу бы прекратилось, вот бы мне уснуть, всего один раз, навечно.
Что делать с жаждой литературы? Желанием писателя вывести из себя коварное вдохновение, повергающее его в длительное беспросветное уныние? Владислав Романович чувствовал, как его шею сдавливают чьи-то руки, как они принуждают его к действию; писательство оборачивается болезнью подобно любви, которую не с кем разделить. Образы – это звезды, которые вскружат голову каждому наблюдателю. Бесталанность есть молот, который обрушивается на голову всякому самозванцу.
Владислав Романович судорожно оттолкнул от себя одеяло. Холодный пол уколол его слабые ноги. В челюсти загремела боль от резкого движения головы. Несмотря ни на что он встал, противясь боли, надел тапочки спрятавшиеся под кроватью, зажег свечу нежелающую зажигаться. Свет ударил по его глазам, запах свечи был отвратителен, листья бумаги нельзя было разделить друг от друга, перо сопротивлялось, на стуле невозможно было удобно расположиться – весь мир протестовал против Владислава Романовича, и он знал об этом и шел ему наперекор.
Наконец он взял перо как подобает и принял удобное положение сидя. Мысли незамедлительно потухли. Безмолвие распространилось непроглядным туманом. Владислав Романович сидел неподвижно и чернила капали с пера на бумагу. Бывает момент, когда отчаяние настолько захватывает тело что всякое движение разом прекращается, это схоже с осознанием бытия или разочарованием в жизни – это напоминает удаление зуба с последующей болью.
Владислав Романович обратил внимание на лист, испещренный каплями, чернил и его собственных холодных слез, которые незаметно покинули глазницы, не выдерживая натиска этого странного, необъяснимого разочарования. Владислав Романович вглядывался в эти капли, которые отражали свет от
