Рыцари привыкли сражаться копьем и мечом, и лишь немногие из них могли последовать примеру Ричарда. Зато тот управлялся с арбалетом так же ловко, как с любым другим оружием. Даже профессиональные арбалетчики перестали стрелять во время абордажа, опасаясь попасть в своих, но король продолжал выпускать болты, уверенный в твердости руки. Рыцари старались держаться от него на расстоянии, так как чувствовали кипящий в государе гнев — тот черно-желчный гнев, ставший проклятием Анжуйцев и подтверждавший легенду о том, что тамошние графы ведут свой род от самого Люцифера.
И тут Ричард удивил всех, отозвав галеры, готовившиеся к очередной атаке.
— Я надеялся захватить бус, потому как он наверняка везет оружие и провизию, возможно даже «греческий огонь», — промолвил он сердито. — Но сарацин слишком много и сдаваться они не собираются. На сегодня погибло достаточно много добрых христиан. Больше жертв не будет. — Король откашлялся, потому как горло, надорванное громогласными командами и проклятиями, болело. Потом бросил хрипло: — Потопить его.
Хоть никто и не хотел признаться, но большинство обрадовалось отмене новой атаки на сарацинский корабль. Но воинам хотелось также отплатить за смерть товарищей, поэтому новый приказ был воспринят с энтузиазмом. Галеры снова окружили бус, ожидая сигнала. Пропела труба, и под отбиваемый барабаном ритм гребцы налегли на весла, стараясь как можно сильнее разогнать суда перед тем, как их железные тараны вонзятся в корпус. Столкновение бросило людей на колени, даже тех, кто приготовился к нему, и англичане торжествующе завопили, когда в бортах «турка» появилось несколько зияющих пробоин. Галеры готовились к повторению маневра, но большой корабль вздрогнул и начал тонуть.
Агония огромного сарацинского буса получилась на удивление недолгой, что озадачило наблюдающих моряков. Они едва успели отвести свои суда на безопасное расстояние, когда бус вздрогнул и начал погружаться носом. Большая часть экипажа пошла ко дну, уцелевшие погибли от рук христиан. Рыцари обнажили мечи, поражая всякого сарацина, до какого могли дотянуться, а арбалетчики находили столько легких мишеней для своих болтов, что море вскоре окрасилось кровью. Ричард решил сохранить жизнь некоторым из врагов, намереваясь допросить их об оружии, которое они везли, и те тридцать пять человек, которых втащили на галеры, стали единственными спасшимися.
Большинство англичан захлестывали противоречивые эмоции: радость остаться в живых смешивалась с печалью по павшим товарищам и острым чувством триумфа. Моргана после битвы несколько часов трясло, и он не смог присоединиться к пирушке других рыцарей на «Морском клинке» по случаю победы. Валлиец никак не мог понять, почему так взволнован, и наконец пришел к выводу, что его особенно пугает перспектива утонуть. Он спросил у одного из моряков, почему сарацины умирали молча, даже не взывали к своему богу, когда скрывались под волнами. И вскоре пожалел об этом, потому как матрос пустился во всех подробностях рассказывать о случае, когда сам тонул. По его словам, тонущий редко зовет на помощь, потому как одержим одной мыслью — хлебнуть воздуха. Еще моряк высказал наблюдение, что утопающий идет ко дну камнем, в отличие от человека, который упал в воду уже мертвым, но признался в невозможности объяснить это явление. Получив сведений больше, чем рассчитывал, Морган мрачно утешал себя тем, что опасаться подобной судьбы в песчаных пустынях Утремера нет нужды.
Двоих из спасенных сарацин доставили на борт «Морского клинка» для допроса. Ричард, раздосадованный провалом затеи захватить груз, уже пребывал не в лучшем настроении, и задержка с поисками толмача его не улучшила. Наконец Г и припомнил, что Онфруа де Торон неплохо владеет арабским, и молодого человека поспешно переправили на королевскую галеру.
Один из пленников, мужчина средних лет, упрямо молчал, с вызовом и ненавистью глядя на победителей своими темными глазами. Второй был помоложе, примерно ровесник Моргану. Он пребывал в ступоре не столько испуганный, сколько ошеломленный. Морган подозревал, что и сам чувствовал бы то же самое, доведись ему стать свидетелем гибели такого количества своих спутников. Ему не удавалось подавить в себе искру сочувствия к юноше, хоть тот и был неверным язычником, и когда Онфруа присел рядом с пленником, валлиец остался на палубе, чтобы послушать рассказ сарацина.
Голос у Онфруа был низкий, приятный, и фразы допроса, произносимые на языке, который немногим из присутствующих приходилось прежде слышать, звучали почти мелодично. Пленник отвечал без запинки, но безразлично, словно его уже ничто не волновало. Встав, Онфруа заставил немалое количество бровей вскинуться в удивлении, потому как, прежде чем направиться к Ричарду, рыцарь сочувственно похлопал сарацина по плечу:
— По его словам, их направили на усиление гарнизона Акры. На корабле было шестьсот пятьдесят солдат, он вышел из Бейрута с грузом из ста верблюжьих вьюков оружия: осадные машины, копья, мечи, настенные арбалеты, кувшины с «греческим огнем» и двести ядовитых змей. Сарацины уже пробовали однажды прорвать нашу блокаду, и с наступлением темноты собирались предпринять вторую попытку. Еще пленник сказал, что, поняв неизбежность поражения, капитан приказал продырявить бус, чтобы груз нам не достался. Когда мы пошли на таран, матросы уже сделали пробоины в корпусе, поэтому корабль и затонул так быстро.
— Как звали капитана? — спросил Ричард.
Узнав, что его звали Якуб аль-Халяби из Алеппо, король повторил имя, прибавив, что такой храбрец заслуживает, чтобы его помнили. Потом посмотрел на место, где скрылся в водной пучине бус. Кровь растворилась, тел тоже не было, их забрало море. Единственным свидетелем трагедии оставались кусок бизань-мачты, несколько бочек да плавники акул, привлеченных сюда запахом смерти. Но Ричард думал не о погибших христианах или мусульманах. Его думы занимали шестьсот пятьдесят солдат и полный трюм оружия. Губы его шевелились.
— Что, если бы мы разминулись с ними? — хрипло промолвил он, осенив себя крестом. — Господь явно был на нашей стороне сегодня.
По толпе прокатился шепот искреннего согласия. Онфруа кивнул, но потом улыбнулся печально:
— Люди всегда полагают, что Бог за них. Думаю, Якуб из Алеппо тоже никогда в этом не сомневался.
Не все рыцари приняли это заявление хорошо, сочтя саму мысль об этом почти кощунственной.
Король испытующе посмотрел на молодого человека.
— Однако Якуб из Алеппо мертв, не так ли? — сухо заметил он.
Семь недель минуло с прибытия Филиппа под Акру. Семь самых отвратительных недель в его жизни. Король с первого дня возненавидел Святую землю: ее томительную жару, зловредный климат, такой опасный для новичков, плоский, безлесный ландшафт, совсем непохожий на французский, ядовитых змей и скорпионов, заползающих в шатры с заходом солнца. Он беспокоился о своем здоровье — государь с болезненным трехлетним сынишкой в качестве наследника, заточенный в краю смертоносных миазмов и зараз, где самый крепкий человек может проснуться больным поутру и сойти в могилу меньше чем через неделю. Хвори уносили больше жизней, чем турки. Умирали богатые и знатные, в том числе и королевские родичи. Всего семь дней назад граф Фландрский Филипп скончался в Арнальдии от жестокой лихорадки, очень заразной и зачастую смертельной. Французский монарх удержал при себе врача графа, мастера Джона из Сент-Олбанса, но нервы его находились в таком взвинченном состоянии, что он сомневался, стоит ли доверять этому человеку. В конце концов, доктор ведь англичанин. Если Ричард замышляет отравление, то кто подойдет для этой цели лучше, как не собственный лекарь короля?
В любое другое время весть о смерти графа Фландрского только обрадовала бы Филиппа, видевшего в этом божью кару за предательский союз с Ричардом в Мессине. Но в нынешнем мрачном состоянии ума он способен был думать только о политическом осином гнезде, разворошенном кончиной графа. Не имея сына, тот завещал Фландрию своей сестре Маргарите и ее мужу Бодуэну, графу Эно, родителям почившей супруги короля Изабеллы. Филипп опасался, что Бодуэн заявит притязания на богатую провинцию Артуа, бывшую приданым Изабеллы, и ситуация благоприятствует тому, поскольку Бодуэн принадлежит к числу тех немногих сеньоров, которые не принимали креста. Терять Артуа Филиппу не хотелось, он даже питал надежду всю Фландрию присоединить к владениям французской короны. Однако это трудновато осуществить, когда ты торчишь под Акрой, в двух с лишним тысячах милях от Парижа.
