Саладину удалось невозможное. После столетия хаоса он объединил враждующие королевства Египта и Сирии. Крестоносцев наконец окружили, загнали в ловушку: с одной стороны — море, с другой — их собственная близорукость, порождающая внутренние распри. И теперь объединенное мусульманское войско направило кинжал в самое сердце королевства крестоносцев. Сражение у Хаттина определит будущее Святой земли и судьбу арабского народа. Солдаты знали, что сегодняшняя победа означает триумф над силами варварства и невежества, которые грозили поглотить цивилизованный мир и отбросить его во тьму безграмотности, все еще царящую в Европе. Если сегодня Саладин потерпит поражение, Дамаск и Каир станут беззащитными перед вторжением крестоносцев, а сам халифат сгинет на задворках истории.
Именно поэтому Саладин и был здесь: лично руководил заключительной битвой. Да, он доверял своим талантливым военачальникам, таким, как египетский полководец Гёкбёри и племянник султана храбрец Таки-ад-дин, но понимал, что в анналах истории исход этого сражения, будет ли он счастливым или неудачным, ляжет целиком и полностью на его плечи. Поэтому, получив весть о том, что франки, измученные жаждой, не успевшие пополнить запасы воды, двигаются к источникам у подножия Хаттина, Саладин покинул безопасный лагерь в Кафр-Сабте, расположенный на полпути между Тиверией и крепостью крестоносцев в Саффурии, чтобы лично командовать войсками в предстоящем сражении.
Приблизившись к передней линии обороны, Саладин с гордостью оглядел свое войско. Готовые к битве конные лучники в шелковых накидках поверх доспехов походили на греческие статуи богини Афины. Полк гордо стоял под алыми и желтыми стягами. Ветер развевал знамена с изображениями роз и птиц.
Султан поднес к глазам подзорную трубу и стал пристально разглядывать горы Хаттина. Затем он скосил глаза и посмотрел через стекло на лагерь крестоносцев. Благодаря дальновидной стратегии Саладина армия франков, сведенная в три полка, была теперь разделена. Передовой полк возглавлял Раймунд Триполийский, который в настоящее время был занят тем, что отражал атаки Таки-ад-дина на пути к Тиверии. Саладин за последние годы неоднократно сталкивался с Раймундом и уважал этого рыцаря. В отличие от большинства своих соотечественников этот дворянин был человеком чести, который отчаянно стремился установить прочный мир между народами. Но Раймунду со всех сторон мешали исполненные ненависти фанатики (такие, как Рено), и сейчас он был вынужден — исключительно из чувства долга — участвовать в этой самоубийственной войне. Саладин как-то признался Маймониду, что он будет глубоко сожалеть, если на поле битвы придется убить Раймунда. Но раввин ни на секунду не сомневался, что султан поступит так, как должно поступить.
Срединным полком крестоносцев, который располагался как раз у подножия горы, командовал непосредственно сам Рено де Шатильон, жестокий головорез, которого Саладин поклялся убить собственной рукой. Маймонид знал, что Рено участвовал в набеге, стоившем жизни его сестре. Для него, как лекаря, лишение человека жизни было неприемлемо. Но раввин уже давным-давно решил, что из-за своей необузданной дикости Рено безвозвратно утратил священное право называться человеком. О его смерти Маймонид сожалел бы не больше, чем о смерти пасхального кошерного ягненка под ножом умелого резальщика.
В арьергарде армии крестоносцев находился полк во главе с Балианом Ибелином, в котором сосредоточились самые ярые фанатики: тамплиеры и госпитальеры.[12] Маймонид знал, что эти воины будут стоять до конца, никогда не сдадутся, поэтому чуть слышно пробормотал благодарственную молитву за то, чтобы силы этих рыцарей были существенно ослаблены из-за нехватки воды и бесконечных стычек с воинами Саладина. Эти глупцы настолько увлеклись отражением незначительных нападений мусульман с тыла, что не могли оказать значительной поддержки срединному полку Рено де Шатильона. А тот сейчас остался один на один с целой армией мусульман у Хаттина. Разделенные силы крестоносцев невольно попали в западню, расставленную Саладином.
Маймонид наблюдал за своим повелителем, пока тот осматривал лагерь крестоносцев. Брови султана изогнулись, когда его взгляд наткнулся на темно-красный шатер в центре лагеря. На ветру горделиво развевался флаг с вышитым золотым крестом.
— Наконец-то! Сам король Ги[13] почтил нас своим присутствием, — с удивлением заметил он.
Не скрывая изумления, Маймонид повернулся к султану: новость действительно была неожиданной.
— Поразительно, что этой трусливой собаке хватило храбрости ступить за ворота Иерусалима, — заметил раввин.
Аль-Адиль вытащил из ножен ятаган и поднял его высоко над головой, показывая свою силу и вызывая противника на бой.
— Я с превеликим удовольствием сниму голову с плеч этого Ги, — заявил он. — Если только ты, брат, не потребуешь этой чести для себя.
Саладин, привыкший к вспышкам аль-Адиля, улыбнулся.
— Королям негоже рвать друг друга на части и вести себя подобно бешеным собакам, — ответил султан, хотя в голосе его звучало сожаление, что он, как и его советник-раввин, не может уступить собственным демонам.
Аль-Адиль фыркнул. Он считал, что в мире крови и меча не место идеализму.
— Его рыцари в пылу сражения вряд ли окажут тебе такую милость, — возразил он.
— Именно поэтому мы лучше, чем они, брат мой, — напомнил ему Саладин. — Наше самое грозное оружие — сострадание. Состраданием мы ломаем сопротивление в людских сердцах и подавляем в них ненависть. Если победишь злобу, то и враг станет другом.
Аль-Адиль покачал головой и отвернулся — он не разделял идеалистической философии брата. Маймонид, наоборот, улыбнулся: таких людей, как Саладин, раввин никогда в жизни не встречал. Мусульманин, обращающий взор к Мекке, он тем не менее воплощал в себе лучшие учения Талмуда. Если бы такие люди стояли во главе всех народов, то, возможно, Мессия пришел бы скорее.
Старик всматривался вдаль, пытаясь разглядеть лагерь крестоносцев, с которым их разделяло пустынное поле. Своими глазами, видевшими уже не так хорошо, как раньше, он мог различить только расплывчатые очертания шатров. Поспешное приготовление рыцарей скорее походило на копошение насекомых. Но он понимал, что, как бы ни были настроены воины, исход сражения неизвестен. На войне много неожиданностей. Однако, независимо от хода сражения, раввин знал: конец близок. Он вознес тихую молитву за тех, кто в последующие несколько часов простится с жизнью. В молитве Маймонид заставил себя упомянуть и тех, кто находился в стане франков и кому судьбой тоже было назначено погибнуть сегодня. Но в эту часть молитвы он не вложил душу.
