Вслушиваясь в окружающую тишину, он потихоньку засунул в это углубление, тщательно устроил в нём свою шкатулку и накрыл доступ к ней камнями, разложив их так, чтобы они выглядели частью обвала. После чего немного успокоился, полагая, что сможет забрать ценную ему вещь, как только до наступления сумерек произведёт беглую разведку местности. На всякий случай вернулся к завороту, вблизи которого упал щебень, но никаких признаков недавнего присутствия какого-либо живого существа не обнаружил. Расправив широкие плечи, он решительно направился дальше по расщелине, как будто вместе со шкатулкой оставил спрятанной под камнями и значительную долю собственной осторожности.
Дно расщелины становилось пологим, с покатым спуском, а сама она расширялась. Впереди глазам вновь открылась степь, вдали ограниченная горной поперечной грядой, такой же бескрайней, как и та, на которой он находился, но, казалось, более высокой и внушительной. Он скорым шагом спустился к этой межгорной степи и за углом скалы вдруг заметил неожиданную близкую опасность. Отпрыгнул за угол и быстро побежал наверх, однако трое кочевников по хозяйски уверенно сменили направление своего пути, стегнули лошадей и буквально выскочили на них к подъёму в расщелину. Первый метнул аркан, петля захлестнула Гусейну шею, оборвала бег и опрокинула его на спину. В попытках освободить горло пальцами он заметался на покрытой мелкими камнями земле, захрипел и сквозь рябь в глазах увидел на верхнем краю обрывистого склона мужественное сероглазое лицо в обрамлении седых волос. Оно спокойно оценило его безнадёжное положение и скрылось. Внезапная тревога за тайну шкатулки заставила Гусейна забыть о петле, он с четверенек бросился к расщелине, но его опять рывком опрокинули на камни. Гусейн зарычал от боли, от ненависти к кочевникам и к тому, кто видением показался и скрылся, оставив ему мучения от неизвестности – знал ли седовласый о тайне углубления под обвалом или нет.
За три недели до описанных выше событий, значительно севернее, за многодневными переходами через степь до русской казачьей крепости Гурьев в низовьях реки Яик, а от неё ещё в трёх-четырёх днях конного пути до устья Волги, в Белом городе астраханского кремля случилось происшествие с очень важными последствиями.
Была ночь, тихая, светлая. Звёзды и ущербная луна купались в широком разливе весеннего половодья, загадочно блестели в безбрежной речной глади Волги. Но видеть это могли лишь стрельцы редких дозоров. Кроме них, в городском посаде и за белокаменной крепостной стеной Астрахани всё спало или забылось в дремоте. Беспечно спали и в большом дворе зажиточного дьяка Ивана Квашнина, хитрого и изворотливого, первого помощника и советника воеводы. Казалось невозможным, что во втором часу после полуночи с улицы через плотный и высокий забор к нему в подворье ловко перевалится, бесшумно спрыгнет молодой калмык с хищным раскосым лицом и с обритой головой. Однако так оно и было. Калмык постоял, медленно поправил тёмный, стягивающий верблюжий халат кушак. Затем пригнулся в тени забора, пробрался до лежащего на брюхе пса. Тронул его носком мягкого сапожка, убедился, что собака не подаёт признаков жизни, и, бегло оглядев двор, увидел и второго мёртвого волкодава. После чего нащупал под халатом за пазухой и вынул свёрнутую в трубку шкуру с лисьим мехом, поправил внутри неё палку. Под тенью навеса конюшни похрапывал дворовый сторож, он растянулся на лавке возле бревенчатой стены, за которой тихо фыркали и вздыхали во сне хозяйские лошади. Подкравшись к нему, калмык наотмашь стукнул по взлохмаченной светловолосой голове. Шкурка сделала удар глухим, едва слышным, голова так и осталась лежать на пучке соломы, только храп оборвался и развеялся в ночной прохладе.
Забрав пристроенное за лавкой ружьё сторожа, калмык отвернулся и тихонько взвизгнул степным волчонком. Через забор перебрались двое его сообщников, таких же, как он, молодых узкоглазых разбойников. Они лисьими перебежками приблизились к нему под навес, поведением безоговорочно признавая в нём главаря, и все трое после его безмолвного указания рукой на крыльцо белокаменного дома прокрались к ступеням, поднялись к двери. На условный воровской стук кто-то осторожно убрал внутренний засов, дверь приоткрылась, достаточно, чтобы они прошмыгнули в темноту прихожей.
Часам к десяти утра, в светлом помещении со сводчатым потолком, которое было рабочей комнатой воеводы в приказных палатах города, сам воевода и дьяк Иван Квашнин совещались о ночном происшествии. Единственное окно выходило на Соборную площадь, но было плотно задёрнуто голубой шёлковой занавеской, и они склонились головами над дубовым столом с резными ножками, разговаривали негромко, как заговорщики. Сухопарый дьяк едва сдерживал раздражение, болезненно морщился при употреблении слова "аманаты", словно каждый раз, когда оно произносилось, вынужден был выплачивать по червонцу из своего кармана.
Давно канули в лету века киевской державы, когда русские князья воители привязывали ханов половецких кочевников к делам своего государства одними брачными узами. Московская Русь, переломив восточный хребет татарской хищнической воли стремительным развитием народной сословной государственности, промыслово-торговой, ремесленной и военной деятельности, была уже совсем иной в отношениях со степными кочевниками. Русь пушек и ружей, огневого боя, Русь постоянно растущего числа городов с крепостным прикрытием для развития всяких промыслов и торговли множила предприимчивых людей, которые кипучей деловитостью подтачивали и разрушали саму память об удельной обособленности разных областей, – такая Русь уже не могла относиться к степнякам иначе, как к диким разбойникам. Сдерживая их в приграничье Великого степного Поля крепостями и казачеством, Москва требовала от их ханов безусловной покорности и только.
Воеводы приграничных земель в сношениях с ханами получали право настойчиво и откровенно использовать кнут и пряник. Кнутом была недвусмысленная угроза наказания огневым боем. А пряником – вознаграждения за военные услуги, но главное, разрешение беспошлинной торговли в русских городах лошадьми, шкурами, изделиями из шкур, разбойной добычей в других странах. Пряник оказывался им слишком необходимым, когда безнаказанно воевать и грабить русское порубежье стало невозможно, и кочевники волей-неволей шли под управление царских воевод, принимали на себя известные обязательства. Для придания таким отношениям большей устойчивости, Московское государство переняло опыт всех прошлых цивилизаций Ближнего и Среднего Востока, Римской империи, требуя в подтверждение договорной покорности отдавать на проживание в русских крепостях почётных заложников, детей вождей и ханов кочующих близ границ племён. Их чаще называли по-татарски, аманатами.
