Всю ночь и следующей день готовились к отпеванию вождя, а Торштен лежал в своем доме с тарелкой соли на безмятежной груди и горящими факелами у ног и головы. Высокий погребальный костер виднелся на склоне горы, охотники отправились в лес за оленями и кабанами, чтобы приготовить их в накалившихся ямах для жарки, за усадьбой вождя.
К вечеру третьего дня они вынесли Торштена из зала и понесли вверх по холму, где его ждал костер. Когда его поднимали на вершину костра, ветер с моря загибал его рыжую бороду набок и бороздил мех черного медведя. На этот раз животных не приносили в жертву, вместо этого брат Ниниан[81], капеллан леди Од, стоя рядом с усопшим в своем привычном коричневом одеянии с колоколом и посохом в руках, совершил христианский обряд погребения. Бьярни не слышал слов, он думал:
«Два костра за девять дней. Недобрая жатва».
Факелы вонзились глубоко в основание костра, и пламя красными нитями пронеслось по собранному торфу. Бьярни смотрел, как огненные языки облизывали смолянистые ветки — осторожно, как будто пробуя их на вкус, а затем вспыхнули алчным порывистым пламенем. Стал потрескивать хворост, объятый огнем, и запах горящей смолы разнесся удушливым облаком, пестревшим летящими искрами. Кто-то закричал и указал рукой поверх бурных вод Пентленд-Ферта, где виднелся огонь на высоком мысе острова Хой, зажженный в ответ на их костер, и все поняли, что Оркни, покинутый своим ярлом, безмолвно сочувствуют их горю.
В сером рассвете, когда высоко в небе кричали береговые птицы, погребальный костер обрушился в свое пылающее сердце. А когда сердце потухло, они сгребли раскаленную золу и стали строить курган из камней и торфа над огненным рубцом на склоне холма, чтобы и здесь, как и над тем проливом на юге, был знак для будущих кораблей.
С наступлением длинных северных сумерек на открытом дворе зимнего лагеря зажгли и другие костры. Весь день продолжалось отпевание, и люди, строившие курган, возвращались к дому, чтобы выпить кружку эля и подкрепиться, а затем уходили обратно — добавить еще несколько камней к растущей горке. И вот курган был готов, и воины собрались перед усадьбой вождя. Ямы для жарки стояли открытыми, и воздух наполнился жирным ароматом готового мяса. Перед входом в Каминный зал соорудили для леди Од скамью из торфа, и она сидела там на разостланной серебристой тюленьей шкуре. Лила и Сигни примостились у ее ног, а Мергуд, которая некогда сама была королевой, — стояла, как обычно, в тени, за госпожой.
Дангадр со свитой вернулся в свою крепость к молодой жене. Бьярни думал, что найдет ее среди сестер, но ее место теперь у очага мужа, а не в усадьбе отца. Хотя Дангадр мог бы проявить больше сочувствия — и к ней, и к леди Од, и это было бы важнее повозок с торфом и выпивкой.
Он сказал об этом Эрпу, но тот ответил:
— Другие люди, другие обычаи. На Аргайле поступили бы так же.
Близилось утро, пиршество закончилось, глаза горели ярче, а языки стали развязнее от выпитого эля. То тут, то там в толпе раздавался смех, вперемешку с хвастливыми клятвами отомстить и рассказами о прошлых или будущих геройствах — кое-где вспыхивали драки, но почти все они затухали так же быстро, как разгорались. Временами кто-то брал в руки гусли, когда его одолевало желание спеть песню, — неважно, хотели его слушать или нет, главное — дать волю языку.
Предводитель дружины Эджил поднялся со своего места, с рогом, полным эля; и люди, сидевшие неподалеку, подтянулись поближе, чтобы послушать, а потом и другие и дальние, пока весь лагерь и воины, достаточно трезвые, чтобы понимать происходящее, не окружили его в освещенной факелами тьме.
Эджил огляделся вокруг, осушил свой рог и стряхнул последние капли на землю. Затем громким напевным голосом, как гусляр, начал рассказывать о смерти Рыжего Торштена Олафсона. Он уже рассказывал об этом леди Од, коротко и спокойно, но теперь другое дело — это была песнь о гибели, без которой не может быть погребен ни один вождь, песнь, которую позже подхватят и дополнят гусляры, и она станет частью истории его народа.
Лучше, чтобы Торштен погиб в бою, а не от стрелы, выпущенной из засады, но Эджил постарался на славу. И леди Од слушала его, не отрывая глаз, как слушала Бьярни четыре дня назад.
Когда Эджил закончил, она сказала:
— Прекрасный рассказ, Эджил, благодарю тебя от всего сердца.
Но среди столпившихся воинов поднялся ропот, и их предводитель, все еще стоя с пустым рогом в руке, сказал:
— Госпожа, есть еще кое-что.
— Говори, — произнесла леди Од; она выпрямилась на скамье, и лицо ее стало каменным, как будто знала — все четыре дня — о чем пойдет речь.
— Некоторые из нас, особенно молодые воины, — начал Эджил, — хотели сразу же повернуть на юг, чтобы отомстить за Торштена Олафсона раздробленными черепами и сожженными жилищами.
— И все же вы направились на север, — сказала госпожа, — мудрое решение.
— Мы вернулись, чтобы привезти тело повелителя для погребения и защитить его матушку и детей, если понадобится. И мы вернулись, госпожа, чтобы услышать твое приказание.
В толпе послышался недовольный ропот. Леди Од была матерью своего народа, но это дело касается мужчин, а она всего лишь женщина.
Госпожа услышала их возмущение и поднялась, холодно и напряженно взглянув на лица, освещенные факелами — мало-помалу гул стих.
Когда воцарилась тишина, она заговорила так, словно сама была мужчиной, — она всегда отличалась мужским взглядом и мужской способностью взвешивать все «за» и «против» — и при этом была для них матерью.
— Из всего, что я услышала за эти четыре дня, два события не вызывают сомнений: во-первых, смерть вашего повелителя, моего сына, была не гибелью в бою, а убийством, совершенным из кровной мести, как рассказал предводитель Эджил, и вы уже возвратили долг. Большего наши обычаи не требуют!
Минуту она молчала, приковав их внимание взглядом. Затем продолжила:
— Во-вторых, вы приплыли сюда вслед за своим повелителем, как и люди с Оркни вслед за своим, не для того чтобы разграбить поселения, вырезать скот, забрать золото и рабов и отправиться домой, оставив позади дым пожарищ. Да, отчасти это был военный поход, но только чтобы закрепиться на новой земле, заключить мир со здешними племенами и создать поселения. Теперь с враждой покончено — по большей части — и пришло время строить дома; мир легче укрепить свадьбами и родством — мне сказали, что на юге уже шли разговоры о том, чтобы отдавать друг другу на воспитание своих сыновей — чем убийствами, которые никогда не прекратятся.
