— Я только хотел сказать, как сильно я обрадовался вашим тезисам, доктор, — начал незнакомец охрипшим от волнения голосом. — Они настолько… — Он запнулся, потому что заготовленные заранее слова показались ему совершенно неподходящими. Мартин озабоченно вздохнул: он наблюдал за всадниками, которые исчезли в облаке пыли. Сердце его учащенно забилось. Что же с ним будет, если курфюрст решится выдать его Риму? Наверное, его схватит стража, а потом его закуют в цепи и бросят в застенки инквизиции…
— Прошу прощения, доктор, выслушайте меня…
Голос тщедушного студента оторвал Мартина от его мрачных размышлений. Мартин нахмурился. Похоже, этот студентишка не так робок, как ему показалось на первый взгляд. Во всяком случае, он проявляет упорство и не отстает. Пора от него как-то отвязаться. Сейчас срочно надо готовиться к проповеди, да и к лекциям тоже.
— В этом университете я оказался только из-за вас, — объявил юноша, от волнения чертя ногой борозды на песке. — Я родом из Курпфальца, учился в Тюбингене и Хайдельберге, прежде чем…
— Что ж, искренне желаю вам успеха в ваших занятиях, друг мой, — прервал его Мартин и решительно сделал шаг в сторону, чтобы продолжить свой путь.
— Но позвольте, ведь я — новый профессор, меня пригласил сюда его светлость курфюрст Фридрих, — вдруг услышал он жалобный голосок юноши. — Меня зовут Меланхтон. Филипп Меланхтон. Мой двоюродный дед — Рейхлин, гуманист из Пфорцхайма. Вы наверняка слышали о нем и о затяжном процессе против доминиканцев и их марионетки Пфефферкорна, который ему пришлось вынести.
Мартин остановился и недоверчиво посмотрел на юношу. Ему не верилось, что парень, которому, похоже, нет и двадцати, обладает достаточными знаниями, чтобы обучать неугомонных школяров наукам духовным. Но поскольку магистров в Виттенберг приглашал не кто иной, как Георг Спалатин, не приходилось сомневаться, что Меланхтон говорит правду. Юный уроженец Курпфальца с печальными, как у лани, золотистыми глазами, тонувший в своем теплом кафтане, был его новым коллегой. Мартин смущенно протянул ему руку и произнес скупые слова приветствия по поводу его прибытия в Виттенберг. С некоторым колебанием он пригласил Меланхтона проводить его до ворот монастыря, предполагая расспросить его поподробнее о том, как он попал из далекого Пфальца сюда, в Верхнюю Саксонию.
— Меланхтон, — пробормотал Мартин немного погодя, стараясь не отвлекаться на свои мрачные мысли. — Имя для немца весьма необычное!
Молодой человек удовлетворенно хмыкнул, подтверждая тем самым, что ему не впервые приходится говорить на эту тему. Он подробно рассказал о своей семье оружейников, которая в маленьком местечке Бреттен завоевала такое уважение своим искусством, что из нее вышли даже советники магистрата и судьи. Маленького Филиппа, как в свое время и Мартина, определили в латинскую школу, причем ему немало помогло то, что брат его деда к тому времени уже был широко известен как гуманист и ученый.
— Вообще-то фамилия наша Шварцерд, то есть «черная глина», — сообщил Меланхтон. Похоже, он с первой минуты испытывал к Мартину полное доверие. — Но двоюродный дед посоветовал мне не отставать от времени и перевести свою фамилию на греческий. Вот и получилось: Меланхтон, та же «черная глина». И судя по всему, это имя приносит мне удачу, ведь я уже в семнадцать лет защитил магистерскую диссертацию. А теперь я здесь!
Мартин вздохнул. Помня о тех неприятностях, которые ожидали теперь его самого, он счел своим долгом немного поостудить юный пыл уроженца Курпфальца.
— Не спорю, вам досталось неплохое место, но только не стоит путать Виттенберг с садами Эдема, доктор Меланхтон! Иногда этот город представляется мне… смердящей навозной кучей, из которой так и лезут жирные сорняки предрассудков, разрастаясь столь пышно, что без топора я не могу пробиться сквозь них.
— Но тот, кто разбивает новый сад, должен заботиться о слабых, нежных побегах, — тихо ответил ему Меланхтон. — Он должен поливать их, должен их холить и лелеять, чтобы ненароком не вырвать их из земли заодно с сорняками, должен следить, чтобы их не придавило падающее гнилое дерево.
Мартин какое-то время смотрел на юношу, глубоко задумавшись, а потом внезапно расхохотался. Филипп Меланхтон слегка отступил в сторону.
— Это вы надо мной смеетесь, да? — неуверенно спросил он.
— Простите, уважаемый доктор, я вовсе не хотел вас обидеть. Но вы удивительным образом напомнили мне Ульриха, одного из монахов нашего монастыря. У него тоже всегда в запасе есть несколько мудрых высказываний с помощью которых он неизменно выставляет меня невеждой и безжалостным губителем виноградников Господних. — Мартин дружески хлопнул Меланхтона по плечу.
— Это что, новая шутка?
Мартин покачал головой:
— Не будьте столь подозрительны, коллега. Позвольте пригласить вас разделит с нами нашу скромную монастырскую трапезу. — Мартин сделал широкий приглашающий жест, не обращая внимания на нахмуренное лицо монаха-привратника, очень неодобрительно относившегося к тому, что монахи приводили на территорию монастыря посторонних. Впрочем, отца Мартинуса эти строгости не касались. Несколько дней назад приор, без ведома Мартина, издал распоряжение оказывать самому знаменитому представителю их братства всяческую поддержку.
Филипп Меланхтон облегченно вздохнул. Он с явным удовольствием принял приглашение Мартина и, миновав привратника, последовал за своим старшим товарищем во внутренний двор.
Последующие месяцы пролетели незаметно. Мартин не получал никаких известий ни от Спалатина, ни от курфюрста. Он считал это добрым знаком, ибо был уверен, что ни архиепископ, ни папские приспешники о нем не забыли. В ответ на его послания, которые, как и прежде, усердно распространяли студенты, он получил от доминиканцев лишь несколько злобных протестующих писем. Но официально никто не высказывал свою точку зрения, и не нашлось никого, кто бы согласился участвовать в открытом диспуте с Мартином, как это предписывали традиции.
Зато поползли слухи о том, что во Франкфурте-на-Одере Тетцелю спешно присвоили титул доктора теологии, чтобы он мог на равных состязаться в дискуссиях с прославленным виттенбергцем. Но, как ни странно, ни Тетцель, ни епископ, ни представители Дома Фуггеров нигде и носу не показывали, сидели тихо. Поначалу создалось впечатление, будто папа Лев наказывает «немецкую грызню монахов», как он выразился в послании епископам империи, полным невниманием. Но Мартин хорошо понимал, что этот мнимый мир мог означать только тактическую паузу для подготовки удара. Подтверждение своего предположения ему довелось ощутить на себе примерно через год после обнародования тезисов.
