Давыдка зашелся сухим, каркающим смехом, затем встал на четвереньки, подполз к Савве и стал выпрашивать у него благословения:
Стояла монашенка
В синей рубашонке,
Велела оброниться —
Камушком подавиться…
Снегов попытался поднять старика на ноги, но тот по-кошачьи зашипел, зарычал и, люто набросившись на послушника, вцепился беззубым ртом в его руку.
— Совсем человек умом повредился, — сокрушенно покачал головой Савва. — Дело говорил Строганов, уходить надобно.
Давыдка согласно покачал головой, но, встретившись глазами с Данилой, испуганно вздрогнул, обмякая телом:
— И ты прости меня, Божий человек.
— За что прощения просишь? — удивился Карий. — Не спорили, да не толковали с тобой, разве что взглядом перекинулись.
— Смотри, чегось покажу…
Старик нагнулся к земле и, карябая пальцем, отчертил на ней большой круг.
— Вишь, распутный камень залег на пути. И на нем слова начертаны, одне по-русски, другия по-православному, а третия — на бусурманский лад. Читать, али как?
— Воля твоя.
— Э-эх! — вздохнул Давыд. — На все воля Божья, желаньице человеческое, все одно, что трава придорожная!
— Тогда почто моей воли спрашиваешь, коли ведаешь, как сему быть суждено?
Дедок пропустил замечание Карего мимо ушей и принялся медленно разбирать вслух только что начертанные на земле закорючки.
Направо пойдешь — убит будешь;
Налево пойдешь — смерть найдешь;
Прямо пойдешь — себя потеряешь,
А назад не вернешься.
— Беспросветно да безрадостно все у тебя выходит, — покачал головой Данила. — Живой еще, а ты хоронить спешишь.
— Не слушай его, атаман, — беззаботно сказал Василько. — Сам видишь, не в себе Давыдка. Блаженный он, да к тому ж дряхлый дедок, а они, как дитяти неразумные, день-деньской языком без толку мелют, да беззубый рот чешут!
— Истинно глаголет! — Давыдка троекратно перекрестился на церковь и, подобрав шапку с лаптями, пошел усаживаться на паперти.
— Дураком-то себя показал, а вот в дураках оставил нас, — Савва посмотрел на улыбающегося беззубым ртом Давыдку. — Второй раз сталкиваюсь с юродом, только чудится мне, что эта встреча пострашнее первой.
Трещит вековой валежник, глухо ломаются тяжелые, поросшие лишайником да мхом гнилые стволы и ветви, рассыпаясь под ногами красноватой древесной трухою. Вслушивается древняя Парма в каждый шаг незваных гостей, перекрикивается птичьими вскриками, сыплет по ветвям звучным перестуком дятлов, неотступно следя сотнями беспокойных глаз. Вспорхнет ли с дерева испуганная птица, выглянет ли из-за клейкой хвои зверь, блеснут ли из прогретой земли бесстрастные глаза ящерицы.
Не любит человека Парма, не щадит оградившихся огнем, не признает за своих, на каждом шагу подстерегая смертью, стремительным ли броском рыси или незаметным укусом клеща. Но человек — существо хитрое, умеющее убивать сильнейших, ведающее целительную власть трав и корней. Огонь разбудил в их сердцах магию, способную обманывать и ослеплять лесных духов, научил заклинаниями да амулетами лишить древних богов воли, заточая их в деревянные идолища.
Нет на земле старее и непримиримее вражды, чем та, что идет между людским родом и лесными духами от начала огненной веры. Одного ищет Парма: поглотить мир огненного человека, возвратить его племя в горные расселены и земные норы; но другого хотят люди: приручить и подчинить себе лес, сделать частью своего дома, навязав свои законы и свою веру. Так испокон веков людские племена и сонмы богов ненавидят и служат друг другу, убивают и создают между собой проклятые семьи и отверженные роды. Потому что нет на земле мира ни между богами, ни между людьми.
— Складно, Петруша, басни сказываешь! — наконец произнес Карий. — Словно в учениках у Саввы подвязался.
— Не, дядька Данила, — смутился пастушок, — ни у кого не учился. Токмо всякого слушаю, на ус мотаю, да с Божьей помощью разумения набираюсь.
— А усы твои где? Али не выросли? — рассмеялся Карий. — Да ты не робей, жизнь робких-то не жалует.
Надвигающаяся из-за Камня тьма клонила солнце к закату, и через густую хвою разлапых ветвей можно было угадать, как ложится на весеннее небо багряница вечерней зори.
Петляющая сквозь лесную чащобу звериная тропа оборвалась внезапным, почти отвесным спуском к реке. Пастушок вытянул руку, указывая на раскинувшуюся гряду черных камней.
— Странное место, — Карий осмотрел громоздящиеся, будто сваленные, камни. — Окрест не видел черных камней. Земля вокруг них мертвая, ни чахлого деревца…
— Сказывают, пальцы чертовы… а вон тама, — пастушок суеверно перекрестился и поцеловал нательный крест, — голова змиева. От того язычники здесь волхвуют, моровые поветрия заклинают, да оборотням требы кладут.
Паренек перевел испуганный взгляд с черной гряды на Данилу.
— Прошлой осенью, на Иоанна Предтечу, подле Змеиного камня казаки с бесовскими силами схлестнулись. Опосля одних мертвыми нашли, а уцелевшие-то все умом тронулися, да на глазах почахнули. Схоронимся, дядька Данила, да отсель посмотрим…
— Заговоренный я нынче от бесовской напасти, на каменьях отчитан! А тебя неволить не стану, обустройся на ночь, да по утру меня поджидай, — Карий ступил на крутой спуск и ловко сбежал вниз.
— Погодь, дядька Данила! — испуганно вскрикнул Петруша и, цепляясь руками за растущие по склону кусты, бросился вслед за Карим.
***
Старая коряга, хотя и казалась сухою, долго не разгоралась, да и потом, распаленная берестой, слабо таяла, обдавая гнилостным чадом перепревшего дерева.
— Слушай, дядька Данила, — тихонько прошептал пастушок, — Парма кликает духов.
Из темноты бездонного ночного леса доносились едва слышимые угрожающие звуки, похожие на тревожные крики ночных сов и легкий шум от взмахов их крыльев.
— Никак менквы учуяли… — Петруша испуганно сжался, подвигаясь поближе к костру.
— Я слышал, что они великаны, к тому ж деревянные. Ежели двинутся, незамеченными не подойдут.
— Оборотни они, хоть в кого перекинутся… не успеешь опомниться, как из дерева ящеркой, а то и комаром обернется. Ежели такой ужалит, человека лихорадка свернет, может и до смерти.
Данила подбросил на тлеющие угли сухих веток и бересты. В разогнавших ночной мрак огненных языках Петруша показался совсем еще маленьким и беззащитным ребенком, чьей-то злой волею посланный в проклятое навье место, которого боится до смерти.
— Дядька Данила, — еле слышно шептал пастушок, — казаки сказывали, что за Камнем живут человецы незнаемы, люди обличил не Богова. У одних тело обросло шкурою, у других собачачьи головы, а иные навроде русалок да леших. И едят они не только рыбу и дикого зверя, но и друг дружку, особливо детушек. Иной раз даже у самих себя плоть подъедают.
