Молодые воины много пили. Это было неизбежно в изобиловавших вином странах, через которые они проходили. Прежде всего они, взяв какой-нибудь город, набрасывались на винные погреба и делили добычу. И так торопились напиться, что разбивали ногами глиняные винные сосуды и хлебали вино прямо с пола. Забыты были старые обычаи северной родины, как забыты были родные очаги. Ключевая вода уже не считалась больше священным даром богов; простокваша, селедка и ячмень перестали быть основным питанием; они привыкли к острым приправам, пренебрегали даже по будням всякой другой пищей, кроме изысканных лакомств, и платили за это зубной болью. Спали они теперь – на юге – в бахромчатых шатрах, за пологами, тогда как, бывало, на севере ночевали зимой на свежем воздухе под одним кожухом. Но Норне-Гест был возмущен. И обратил взоры на женщин. Они не стали женственнее, нет! Но речистее, смелее и строптивее прежнего, закаленные суровой походной жизнью и отмеченные печатью той необеспеченности и тревоги, которая лежала на всем их житье-бытье; матери были все исхудалые, костлявые, но решительные, смелые. Молодые же девушки были так же прекрасны, даже еще прекраснее, чем прежде: выросло новое дикое поколение, никогда не видавшее ничего, кроме быстро мелькающих кочевых дней, резвые, как молодые телки, с хрустящими, как степная трава, суставами, с радостными голубыми глазами, сильные, пышные и стройные, – молодой выводок, диковинное новое племя, выросшее под открытым небом и сохранившее все добрые родовые качества. Какое славное будущее сулили они своему народу!
Но лучше, краше всех была жрица Ведис. Она достигла теперь самой цветущей своей поры, зенита пышной женской зрелости. Она была рослая, а светлее ее и не видано было в мире. Ведис была олицетворением пылающей румянцем любви, но ей никогда не суждено было увидеть свою кровь воскресшей в новом поколении; в ней самой сосредоточилась любовь всех поколений. Ей суждено было остаться одинокой и светлой, как всеобщая прекрасная и сокровенная мечта.
Просто удивительно, как свято чтил ее весь народ и вся молодежь мужского пола, все взирали на нее с самым благоговейным и глубоко серьезным обожанием; гримасы сами собой пропадали с лиц грубых молодых воинов, стоило им увидеть ее или хотя бы услышать ее имя. Они приходили в себя, становились самими собой в лучах исходившего от нее сияния. Они обожали ее, как бесплотность духа, без малейшей примеси земных помыслов и желаний, но в глубине души пылали к ней бессознательной страстью; но иначе и быть не могло! И она любила их всех. Она была их вечной невестой, всех этих буйных влюбленных молодцов, обрученной невестой всего своего народа, но никогда не могла стать матерью.
Об этом говорил весь ее облик: она сияла молодостью, но сияла одиноко, как утренняя звезда, и на девичьих чертах ее лежал отблеск материнской нежности; она по-матерински любила всех своих буйных больших детей, была покровительницей всего стана, на которую всем отрадно было взирать, но которая оставалась одинокой.
И общим желанием, самым горячим желанием молодых воинов было беречь и охранять ее, окружать ее, словно стальным кольцом, и невредимой, неприкосновенной провести через всю жизнь!
Недолго радовались кимвры прекрасным пастбищам в долине По и тешили себя надеждой стать здесь оседлым земледельческим народом. Как раз когда они, казалось бы, так хорошо поладили с этим почтенным Катулом, из Галлии нагрянул Марий со своими легионами.
Явился он не для того, чтобы обменяться с кимврами любезностями и понравиться им; безобразный Марий и внимания не обращал на то, что о нем думают другие, не заботился даже о посмертной славе своей. И обученное им войско тоже не собиралось породниться с врагами. Им дела не было до храбрости и благородства этих варваров, лишь бы удалось воткнуть меч любому врагу в горло раньше, чем тот воткнет тебе, да вернуться домой в Рим, с его цирком и веселыми переулками. К грозному виду северных чудовищ они давно уже привыкли и смотрели на них с равнодушием и чуть ли даже не с презрением. Тевтонов сожрали, следующее блюдо – кимвры!
Но кимвры избегали битвы с соединенными силами обоих консулов и на сей раз проявили благоразумие, – лучше все-таки дождаться прибытия тевтонов. Они были весьма щепетильны насчет всяких преимуществ перед врагом – настоящий воин ищет соперника, равного ему по силе, но и вступать в бой лишь с половиной своих сил, когда можно спокойно подождать прибытия другой, было неразумно. Тем временем кимвры отправили послов к Марию, прося мира, чтобы остаться на земле, которую они взяли себе во владение: или же пусть им отведут другую, достаточно просторную для них и их братьев. Словом: земли!
Марий: – Каких братьев?
Послы: – Разумеется, тевтонов! (В сторону: „Тупые римляне!")
Тогда все присутствовавшие захохотали – античный хор вступил в античную трагедию рока. Но Марий ответил, что о тевтонах им заботиться нечего, – они уже получили свою долю земли, ровно столько, сколько нужно, чтобы засыпать их.
Послы сообразили, что над ними издеваются, и заговорили грубым языком: это – оскорбление величия как кимвров, так и тевтонов; они отомстят за себя, римлянам не поздоровится, когда тевтоны придут!
Марий: – Они уже здесь.
И по данному им знаку ввели Тевтобода и других тевтонских вождей, закованных в цепи.
Немая сцена, несколько непонятных реплик, которыми обменялись между собой варвары на своем языке; пленники, печальные, как мертвецы, как вестники из царства мертвых, удрученно качали головами: да, это правда, они мертвецы!
Полы шатра Мария распахнулись и запахнулись, выпустив кимврийских послов, и вслед им опять раздался хохот.
Теперь кимвры не стали откладывать бой, быстро построились в боевой порядок и стали вызывать римлян.
Марий оставался в своем лагере, осторожный, предусмотрительный. Он велел солдатам вынуть крючки из метательных копий, чтобы они вонзались глубже в тела врагов.
Так как Марий все не выходил из лагеря, к нему приехал сам князь варваров Бойерик и вызвал его – потребовал назначить день и место битвы, которая должна решить, кому из них владеть страной.
Вот когда римляне и узрели Бойерика. Вид его был страшен: высокий и грузный, как ствол могучего дерева, он почти стоял на земле, а не сидел на спине своего коня, который, впрочем, был средней величины; в плечах и груди варвар был чуть ли не шире своего роста; на голове он носил шлем, увенчанный турьими рогами и пучком красных петушиных перьев. Лицо у него было открытое, суровое, обветренное, с рыжей разбойничьей бородой, – вид непривычный для гладко выбритых римлян; его ледяные голубые глаза, почти заросшие щетиной бровей, глядели исподлобья; надменная осанка, вызывающее выражение лица и оружие под стать внешности: чудовищной величины меч сбоку, копье-вилы в руках, – нелепое оружие: разве его форма не мешала ему самому проникать в тело врага глубже, чем на длину его развилин? Щит был не особенно велик – скромное прикрытие должно было свидетельствовать о храбрости, – и белого цвета, словно вымазанный мелом так, что он виднелся издалека; стало быть, носитель щита не пытался укрыться от взоров врагов!
