Охотник, пока друг его говорил голосом, прерывавшимся от волнения, опустил голову на руки и, по-видимому, был погружен в мрачные и горестные мысли.
— Мне не за что прощать вас, друг мой, — отвечал он кротким и ласковым голосом, — потому что я сам страдаю, я понимаю, что должны чувствовать вы. И мое сердце бьется часто от гнева и негодования — поверьте, друг мой, я должен выдерживать ежеминутную борьбу с самим собой, чтобы не ослабеть и не увлечься мщением там, где должно быть только наказание. Но оставим это, время дорого, мы должны принять меры таким образом, чтобы враги не обманули нас. Я был сегодня во дворце и имел с президентом республики — которого, как вам известно, я знаю давно и который удостаивает меня дружбой, хотя я считаю себя ее недостойным — продолжительный разговор, длившийся более часа; он дал мне бумагу, бланкет, с которым я могу делать, все что считаю нужным, для успеха наших планов.
— Вы получили эту бумагу?
— Она у меня на груди. Выслушайте меня: завтра на рассвете отправляйтесь в дом дона Антонио Ралье — он будет предупрежден о вашем визите — и сделайте то, что он скажет вам.
— А вы?
— Обо мне не беспокойтесь, друг мой, думайте только о ваших делах, потому что, повторяю вам, решительная минута приближается. Послезавтра настанут празднества по случаю годовщины мексиканской независимости, то есть послезавтра мы начинаем битву с нашим врагом, битва будет жестокая, потому что этот человек имеет железную волю, страшную энергию. Мы можем победить его, но не укротить; и если мы не будем остерегаться, он проскользнет между наших рук, как змея. Итак, наши личные дела должны быть окончены завтра. Хотя, на первый взгляд, меня не будет рядом с вами, но, знайте, буду помогать вам всеми силами. Только не забудьте, что вы должны действовать очень осторожно, в особенности, чрезвычайно сдержанно, если вы забудетесь хоть на одну секунду, это сейчас уведомит бесчисленных шпионов, рассыпанных вокруг монастыря бернардинок. Вы слышали и поняли, не правда ли, друг мой?
— Да, дон Валентин.
— И вы будете действовать так, как я вам сказал?
— Обещаю вам.
— Подумайте, что дело идет, может быть, о потере вашего будущего счастья.
— Не забуду ваших распоряжений, клянусь вам! Я сделал слишком крупную ставку в этой партии, которая должна решить мою жизнь, для того, чтобы позволить себе увлечься.
— Хорошо, я рад слышать, что вы думаете таким образом; но будьте уверены, друг мой, мы успеем — я в этом убежден.
— Да услышит вас Бог!
— Бог всегда слышит тех, кто обращается к нему с сердцем чистым и живою верой. Надейтесь, говорю я вам. Теперь, любезный дон Марсьяль, позвольте мне сказать несколько слов нашему доброму другу Весельчаку.
— Я ухожу.
— К чему? Разве у меня есть тайны от вас? То, что я скажу ему, вы можете слышать.
— Вы ничего не можете сказать мне, Валентин, — отвечал охотник, качая головой, — чего я не знал бы уже; я не имею другого интереса в том, что будет происходить, кроме интересов глубокой дружбы, которая привязывала меня к графу, а теперь к вам. Воспоминание о нашем несчастном друге так глубоко в моем сердце, что я готов рисковать моей жизнью рядом с вами, чтобы отмстить за него; вы должны это знать, Валентин — вот и все. Я не оставлю вас в час битвы, я останусь возле вас, если бы даже вы приказывали мне оставить вас; я хочу — слышите ли вы? — я хочу, и дал клятву самому себе, если понадобится, защитить вас своим телом. Теперь дайте мне вашу руку и не будем более говорить об этом, не правда ли?
Валентин оставался с минуту неподвижен, горячая слеза сбежала по его загорелым щекам, он пожал руку честному и простодушному канадцу, и сказал ему в ответ только три слова.
— Благодарю, я согласен.
Они встали и вернулись к своей карете, но прежде Валентин сигналом уведомил Курумиллу, своего верного телохранителя, что он может оставить свой пост и что разговор кончился. Через четверть часа три товарища приехали в дом в улице Табука, где Курумилла уже их ждал.
На следующее утро в Мехико был праздник, в этом нет ничего необыкновенного в стране, где целый год беспрерывный праздник.
На этот раз дело было серьезнее: отмечалась годовщина провозглашения мексиканской независимости.
На восходе солнца по улицам, по всем перекресткам города разъезжал отряд солдат, объявлявший, при звуках труб и барабанов, что на другой день будет бой быков, благодарственные обедни во всех церквах, бесплатные спектакли, смотр гарнизона, фейерверк, иллюминация и бал на чистом воздухе.
Правительство устраивало все великолепно: народ с утра бегал по улицам, смеясь, крича, пуская ракеты, воспевая похвалы президенту республики и заранее празднуя завтрашнее торжество.
Дон Марсьяль, чтобы сбить с толку шпионов, без сомнения, расставленных около дома Валентина, оставил своего друга ночью и воротился к себе домой, а за несколько минут до рассвета отправился к Ралье.
Хотя было еще очень рано, однако француз уже встал и разговаривал с своим братом Эдуардом, в ожидании Тигреро.
Эдуард был готов к отъезду, брат давал ему последние распоряжения.
— Добро пожаловать, — дружелюбно сказал француз, дону Марсьялю, — я занимался нашим делом: брат мой Эдуард едет в нашу виллу, куда вчера уже уехали моя мать и брат Огюст, чтобы мы нашли там все в порядке по приезде.
Хотя Тигреро не совсем понял, что говорил ему банкир, он не стал переспрашивать, и молча поклонился.
— Итак, это решено, — продолжал Ралье, обращаясь к брату, — приготовь все, потому что мы, вероятно, приедем до полудня, то есть к завтраку.
— Ваш загородный дом недалеко от города? — спросил Тигреро, чтобы сказать что-нибудь.
— Только две мили, в Сан-Анджело, но в превосходно расположен на случай нападения. Вы знаете, что Сан-Анджело выстроен на склоне потухшего вулкана, окружен лавой и зубчатыми окалинами, которые делают очень трудным доступ к нему.
— Признаюсь, я этого не знал.
— В такой стране, как эта, надо принимать меры предосторожности и постоянно остерегаться. Поезжай же, любезный Эдуард, твое оружие в порядке, тебя провожают два решительных пеона, притом настал день, и ты совершишь просто прогулку. До свидания!
Братья пожали друг другу руки, и молодой человек, поклонившись дону Марсьялю, вышел из дома в сопровождении двух слуг, так же хорошо вооруженных, как он, и на прекрасных лошадях.
Во время этого разговора пеоны заложили карету.
— Прошу вас, — сказал Ралье.
— Как? — спросил дон Марсьяль. — В карету?
— Неужели вы думали, что я решусь поехать в монастырь верхом? Нас сейчас узнали бы.
