– Представляете, Федор Кузьмич, – говорила она, захлебываясь слезами. – Наш полковник болен, болен неизлечимо, а я и помочь-то ничем не в силах.
– Лобанов болен? – вскинул на нее чистые голубые глаза гость священника. И пробормотал про себя: – Эх, жаль полковника, храбрец из храбрецов. Сам вешал ему кресты на грудь, сам орденами награждал…
Огорченная Ниночка даже не услышала глухое бормотание вечного сибирского странника.
– Молись за него, касаточка, – неожиданно припал к ее руке Федор Кузьмич. – И я буду за него Богу молиться. И пожалей венценосного, много зла натворил, много ненавистью навредил и себе, и семье своей…
Ниночка в удивлении смотрела на старца – никак уж заговариваться начал?
Он проводил ее до порога уединенного домишки священника, а потом молча смотрел на подступающий к ограде лес, вслушивался в молчание вековых сосен, стволы которых были словно медом облиты. Здесь открывались ему такие беспредельные дали, что сжималось сердце у Федора Кузьмича и дух захватывало от беспредельности пространства и гигантских сил мироздания.
Старец просяще рухнул прямо в снег на колени, воздел руки к небу и взмолился, чтобы помог Господь этим жалким, смешным и нелепым, но таким прекрасным и красивым людям русским. Ибо достойны помощи они небесной. Молился он истово и жарко, позабыв обо всем. А тайга молчаливо поглядывала на старца, и падал неторопливо на плечи его снег, пушистый и холодный, словно саваном безразличного забвения прикрывал…
В один из зимних вечеров, когда за окном бесновалась снежная буря, заметая все, что еще час назад с таким трудом отрыли от снега заключенные, Борис Тугай сидел у печки с полковником Лобановым и играл в шахматы. Ниночка убежала опять в часовенку: вместе с несколькими дамами они украшали церквушку для новых крестин.
– А каковы все-таки ваши планы на будущее, Борис Степанович? – внезапно оторвался от игры Лобанов.
– Кусок земли в надел, чтобы прокормиться, два, а может, и три ребенка…
– Я говорю не о Сибири! Я говорю о тех временах, когда вас помилуют?
– А вот об этом-то я как раз и не думаю.
– А должны бы. Прошение к государю о вашем помиловании давно уже в пути. Четвертое по счету, но самое лучшее по стилю. Оно должно расстрогать государя. Его подписали четырнадцать офицеров, губернаторы сибирских провинций и даже Строгановы, которых политика вообще не волнует, им все деньги подавай. А поводом для такого прошения стала супруга ваша – Нина Павловна. История «хозяйки тайги» кому только в наших краях не известна. В миру вновь заговорили о декабристах. И очень бы кстати именно сейчас помиловать вас государю, проявить себя великодушным, милостивым отцом своего народа. Так что вообразите только, что вы свободны, и что тогда?
– Тогда я останусь здесь. Я научился любить Сибирь, Николай Борисович.
– Я, признаться, тоже. Но вы в отличие от меня еще очень молоды, сударь! Так неужели же вы хотите всю жизнь дожигать уголь под Нерчинском? Вспомните об отчем доме, в конце концов.
– У моего отца корабли в Риге. Мы же немецкого корня, да и не Тугаи вовсе, а Торгау.
– И у старика Кошина тоже корабли на Балтике. Вы могли бы заняться морским судоходством, торговлей, неужели предпочтете остаться в армии?
– Нет. Мою шпагу преломили над головой… такое, знаете ли, не забывается. Если уж мне и суждено вернуться в Европу, то моя судьба будет связана с морем. Но только к чему все эти пустые мечтания? Мы никогда не вернемся домой.
Лобанов вытянул деревянную ногу.
– Большую часть моей солдатской жизни, Боренька, я экономил гроши. Кормила и одевала меня армия, а женой и детьми я так и не обзавелся. Так что рублишки тратить не на что было. Нет той славы, что переживет меня в потомках, нет монумента, в общем, ничего нет. Но что-то же должно от меня на земле остаться. Сынок, вернувшись домой, ты построишь прекрасный, справный, огромный корабль. Назови его «Лобанов». А деньги на его постройку здесь найдешь, – и полковник постучал трубкой по протезу. – Нога моя деревянненькая, сынок, пустая изнутри. И вся ассигнациями забита. Борис Степанович, я объявляю вас моим наследником. Когда я покину этот трижды проклятый прекрасный мир, вы снимете протез и построите прекрасный корабль «Лобанов»…
Борис в ужасе вскинул глаза на полковника.
– Да что вы такое говорите, Николай Борисович, – с трудом вымолвил он, наконец. – Да вы до ста лет проживете.
– Не говорите чепухи! – Лобанов закурил. – Доктор наш болван законченный. Он не знает, что я неизлечимо болен.
В один из солнечных зимних дней генерал Шеин решился добраться до Нерчинска в сопровождении десяти солдат. День был и впрямь великолепный, снег блестел и переливался на солнце, деревья казались засахаренными в инее.
Шеин торопился на север. У него были письма из Петербурга, он соскучился по ворчанию и насмешкам Лобанова, ему хотелось вновь взглянуть на представление необычной театральной труппы и заодно исполнить свой служебный долг – проинспектировать жизнь острога.
Группа всадников была в пути уже пять дней. Вот, наконец, появились знакомые окрестности. Здесь древний лес проредили, появилась удобная проселочная дорога. Цивилизация, усмехнулся генерал. Стоял трескучий мороз, солнце светило, да не грело. Внезапно лошади начали испуганно пофыркивать, вставать на дыбки. Их глаза были полны ужаса, они нервно дрожали всем телом.
– Держаться друг друга! – рявкнул Шеин, вскидывая пистолет. – Держаться всем вместе, я сказал!
Из чащи несся протяжный вой. Между деревьев мелькали серые тени. Волки! Они подкрадывались к всадникам со всех сторон!
Глаза Шеина расширились от ужаса. Нет, волками его было не удивить. Он любил охоту на волков. Никогда не боялся этого алчущего крови зверья.
Но сейчас из леса шла огромная стая, наверное, самая большая из всех, виденных Шейным. Это была волчья армия, ей-богу!
Нет смысла спасаться бегством. Лошади дрожали от страха, вставали на дыбы и дико ржали. Всадники почти потеряли над ними контроль. Зверье могло наброситься на них со всех сторон – это была верная гибель, ведь на каждого из них приходилось по десять, двадцать волчар!
– Держаться вместе! – рявкнул генерал Шеин. – Вон там поляна! Скачем туда!
Солдаты дали коням шпоры, и лошади понесли. На поляне, под прикрытием спиленных деревьев они спешились и сразу же открыли огонь по волкам. Пока пять солдат отстреливались, остальные привязывали лошадей к стволам двух деревьев. Затем бросились к своим товарищам и вскинули ружья. Целиться не было никакой нужды, каждый выстрел попадал точнехонько в цель.
– Хорошо! – кричал генерал Шеин. – Еще!
Второй залп заставил волчье море волной откатиться назад.
И только пара сильных, самых матерых волков подбежала к своим подстреленным собратьям, вонзила ужасные клыки в их шкуры и поволокла к лесу. Там же за деревьями начался пир. Кровь! Мясо! Конец голодной жизни!
А из заснеженных дебрей появилась новая стая.
В ужасе глядел генерал Шеин на страшную картину. А потом оглянулся на своих людей, побледневших от смертного ужаса, но все же решительно сжимавших ружья.
– Сколько у нас патронов осталось? – прошептал побелевшими губами генерал.
– Чтобы эту армию разогнать, все равно не хватит, ваше высокопревосходительство, – отозвался молоденький лейтенантик.
Шеин кивнул. Он и сам знал это. Через несколько минут, насытив брюхо, волки вернутся. Вновь придется подстрелить нескольких из них, чтобы подкормить остальную стаю, а потом борьба продолжится, и так до бесконечности: атака, выстрелы, атака, выстрелы – пока не отзвучит самый последний ружейный залп.
Генерал Шеин оглянулся на лошадей. «Нет, все бесполезно, – горестно подумал он. – И лошадей не хватит, чтобы утолить волчий голод. Да и что такое человек в зимней тайге да без коня?»
– Мне нужен доброволец, – прошептал Шеин едва слышно. – Часа за три чтоб до Нерчинска добрался и привел подмогу. Возможно, мы продержимся. Коли доскачет, коли спасет наши жизни, то… – И генерал тяжело вздохнул. – Ну, кто из вас рискнет?
