Передвигаясь на четвереньках, он настороженно переместился в тень кормовой лестницы, от неё к двери. Слегка надавленная в углу, она приоткрылась медленно и без скрипа. Сразу потянуло винным запахом, а оконце пропускало достаточно бледного света, чтобы различить храпящего у сундука и похожего на толстого борова Кулымбека. Разделённое ради гостей ковровой занавесью, небольшое помещение не позволяла спать в нём ещё и слуге – против обыкновения, тот разлёгся не вместе с хозяином, как сторож возле сундука, а на корме, и Гусейну это было на руку. Не вставая с четверенек, он подкрался к голове посла. От того разило вином, а на открытой толстой шее виднелась шёлковая нить, на которой был украшенный чеканкой ключ. Гусейн осторожно потянул её и, не пытаясь снять через голову посла, без труда перегрыз крепкими зубами. Ключ был у него в руках! Он испытал удовлетворение от своей сообразительности. Тихонько всунув его в замок, плавно провернул. Застыв, когда замок мягко щёлкнул, он убедился, что посол даже не шевельнулся, и приподнял овальную крышку настолько, чтобы только просунуть внутрь руку. В волнении быстро потянулся за шкатулкой, нащупал её, а на ней... О, Аллах!!!
Душераздирающий вопль ужаса, казалось, потряс стены кормовой надстройки. Схватив у изголовья свой нож, Удача вскочил на ноги, сорвал занавесный ковёр и хотел броситься на помощь Кулымбеку, от чьей постели раздался вопль, но различил посла живо отступающим к оконцу. На его месте корчился и изрыгал бессильные проклятия крупный мужчина. А из утробы распахнутого сундука раздавалось странное шипение. Встревоженный гомон нарастал на палубе и над головой, у кормового руля. Оттуда с прихваченным кормовым светильником лестницей сбежал испуганный и спросонья растрёпанный слуга посла, от двери направил свет к изголовью постели хозяина.
Полоса неверного света высветила возле сундука Гусейна, который мучительно хрипел и судорожно дёргался, будто под ним была раскалённая сковорода. Пена выступила на его бледных, как мел, губах, замутнённые злобой и ужасом выпученные зрачки блуждали, казалось, ничего не видя. Но вдруг уставились на Кулымбека. Тот стоял истуканом мести, поблёскивающими от возбуждения глазами открыто наслаждался зрелищем продолжительных мучений вора и убийцы брата.
– Ты хотел снова украсть её, – голос его дрожал от злорадства. – Теперь шаху не придётся ломать голову, кто из нас лжец. Ты попался на крючок моей простой хитрости, как подлый шакал, и сдохнешь паршивым вором! – Он казался обезумевшим, не в силах был сдержать довольное хихиканье. – Решил, я напился и сплю. Глупец! Я облился вином, чтобы обмануть тебя. Не шевелился, боялся спугнуть подлую ехидну.
И он опять захихикал. Изнутри сундука медленно приподнялась головка раскрывшей капюшон кобры. Её угрожающий шип стал ему единственным ответом. Гусейн особенно безобразно изогнулся, словно из него вырывали душу, затрясся, будто от дуновения ледяного вихря, и спустя несколько мгновений в его теле не осталось ни следа жизни. С минуту никто не шелохнулся. Кулымбек оторвал взор от трупа врага, блуждая взглядом, встретился им с лицом потрясённого Удачи.
– Ты обещал моему брату отомстить за его убийство, – раздельно выговорил он холодным надтреснутым голосом. – Ты не сдержал слова. Но я рад, что ты оставил мне право свершить месть и правосудие. Поэтому я освобождаю тебя от обещания ему. А теперь уйди!
Толпящиеся у кормы воины охраны и надсмотрщики гребцов пропустили Удачу наружу. Глубоко вдохнув на палубе свежесть речной прохлады, он отёр холодную испарину со лба и, как будто, сбросил с плеч непосильную тяжесть. Он, действительно, почувствовал себя свободным от обещания персу отомстить за него, разом припомнив всё, что с этим обещанием было связано, и, казалось ему, впервые после бессчётного числа ночей залюбовался на звёздное великолепие. Звёзды щедрыми россыпями алмазов сверкали и на небе, и на воде, словно удивлялись, ради чего надо было совершать столько преступлений.
От первого после Астрахани крупного города Царицына плыли в хвосте каравана торговых кораблей. Караван замедлил движение посольства. Однако выше по реке пошаливали разбойники, грабили отдельные суда, те, на которые осмеливались напасть из-за слабой охраны. И Кулымбек предпочёл больше не дразнить судьбу, поспешать медленно. В Саратове высадили Белого князя и его сына. И круг общения Удачи сузился до разговоров с послом, которые становились редкими из-за однообразия затрагиваемых тем.
Города и городки по обоим берегам, словно бесконечной, реки, теснились к ней посадами, крепостями, земляными валами, непременными церквями, повсюду оживлялись суетой рыбных и торговых промыслов, копошением судов и судёнышек. Чем больше их оставалось позади, тем меньше они волновали новизной, становясь привычными, как струги и размеренный образ корабельной жизни. Безделье тела и ума разморило Удачу, размягчало память, чувства, мысли: о многом стало лень думать и вспоминать. Плыть бы и плыть так, день за днём перемалывая своё прошлое в сыпучую муку. Душевных сил хватало лишь на то, чтобы откликаться на новые впечатления от изменения природы.
Она менялась постепенно, затягивая в совершенно особый мир, из которого казалось уже невозможно вырваться, слишком далеко-далёким осталось степное приграничье. Прохладными ночами иногда вдруг свежим ветерком оживлялись чувства, накатывали волнами беспокойство и безотчётная тревога. Сумеет ли он прижиться корнями в этом мире и выжить? И хочет ли он пускать корни? Потребность двигаться, видеть новое и неожиданное, отдаваться волнующему зову опасностей и приключений неизлечимой болезнью уже проникла в кровь, как зайца тень парящего коршуна, пугая и намёком об осёдлости, семье, связанных с нею обязательствах. Может быть, к этому и приведёт судьба, но только б не сейчас, потом, потом.
На исходе третьей недели достигли Нижнего Новгорода. Посольские струги задержались до утра, а утром присоединились к другому каравану судов, с ним повернули в устье Оки. Лес непроходимыми чащами теснился по берегам, которые стали много ближе, чем на Волге. Чудилось, подозрительный к чужакам, он своеобразной бессменной стражей охранял подступы к сердцу таинственного государства, к которому возможно продвигаться только этой рекой. Сначала чащи угнетали Удачу, приученного к просторам в горах, в степях, где было много пространства для взора, заставляли быть настороже. Потом он привык и к ним и вновь расслабился, стал воспринимать окружающий мир, как особое проявление действительности вселенной. Отзвуки дальней охоты порой доносились до реки, слух беспокоили собачий лай гона зверья, призывы рожков, но они представлялись только порождением чар, которые призваны тревожить воображение. Даже оставляемые позади прибрежные деревни, поселения, городки казались окутанными этими чарами, настороженными, а вечерами населёнными колдунами и ведьмами, а не людьми.
