Семь лет назад молодой школяр покинул Брабант — навсегда, как он думал. Ему пришлось отказаться от всего, оставить все надежды и похоронить будущее вместе с прошлым. Он так и сделал: оставил, и похоронил, и отказался. С тех пор у него не было ничего, даже имени — он стал просто Андреасом из Лёвена.
Семь лет назад ему казалось, что жизнь закончилась. Но он не умер, а остался жить.
Что это была за жизнь? Семь лет, проведенных в добровольном затворничестве, без радости, без наслаждений, без всего того, что ранее составляло для него суть земного бытия. Семь лет, словно в каменной клетке, словно в самой глухой тюрьме, в которую он сам себя заточил. Да и мог ли он поступить по-иному? Разве стены, которые он возвел вокруг себя, не защитили его от ненавистного мира? Разве новая жизнь не привела его к пониманию — пониманию того, что важнее всего на свете?
А иначе встретил бы он человека, который посчитал Андреаса достойным посвящения и указал ему дорогу, сделавшись ему наставником и учителем? Эта дорога — познания непознанного и открытие сокрытого от простых глаз, высшее существование, искусство из искусств, истинная наука — путь постижения Божьего творения и самого Творца. Переступив черту, отделяющую профана от истинного адепта, Андреаса отвернулся от ложного мира, наполненного страданиями и тьмой невежества, и обратился к миру истинному, озаренному светом Божьего откровения. Истина ждала его и готова была открыться ему, в сравнении с этим все прочее было пустяком…
Но как же совладать с непослушным сердцем?
В Гейдельберге оно билось чуть слышно, а при виде стен Ланде, потемневших и осыпавшихся за семь лет войны, вдруг встрепенулось и стало рваться из груди, словно птица из силков. Учитель говорил об осторожности, и рассудком Андреас понимал: незачем возвращаться туда, где нет больше ни Черного дома, ни людей, которые в нем жили. Однако он отправился туда, и при виде места, где прошли его детство и юность, где бродили тени его несчастных родных, где он испытал столько радости и столько страданий, все пережитое вдруг встало перед глазами так ясно и отчетливо, что душа в нем перевернулась и заплакала кровавыми слезами.
Но из глаз не вытекло ни слезинки. И сейчас он жалел, что поддался зову прошлого и разбередил старые раны. Следовало сохранить приличествующие философу сдержанность и отстраненность. Все, что было ранее, умерло и похоронено; оглядываться назад значило извлечь из могилы истлевшие кости былого — сколь ни терзай душу воспоминаниями, обратно мясо на них не нарастет.
Андреас глубоко вздохнул и опустил руки. Он устыдился своей слабости. Никакое место в материальном мире не должно иметь власти над душой истинного философа. Душа — атанор, в котором свершается истинное Делания — всегда, во всякое время, где бы человек ни находился, «на земле или на море».
Андреас отошел от окна и опустился на колени, поставив свечу на пол. Колеблющееся пламя озарило бледное лицо с запавшими щеками. Невзирая на годы лишений, черты его были еще красивы, но некогда свежая кожа высохла и обтянула кости черепа, губы истончились, а глаза, обведенные темными кругами, лишились блеска и сделались неподвижны, как у человека, погруженного в транс.
Он сложил руки перед собой и произнес:
— Бог Господа нашего Иисуса Христа, Отец славы, дал вам Духа премудрости и откровения к познанию Его, и просветил очи сердца вашего, дабы вы познали, в чем состоит надежда призвания Его…
За окном в ночном безмолвии все так же шелестел дождь, и порывистый ветер раскачивал скрипучие ставни.
Андреасу почудилось, что за дверью кто-то скребется. Он подумал, что это крыса шуршит в темноте, но вдруг увидел, что дверь приоткрылась и возле нее мелькнула чья-то скрюченная тень.
Беззвучно шевеля губами, Андреас неотрывно глядел перед собой.
Дверь беззвучно распахнулась, и он увидел безногого нищего, что давеча рылся в мусорной куче: ухмыляясь и подмигивая Андреасу, тот заползал в комнату, с силой отталкиваясь сбитыми костяшками от неровных досок пола.
Андреас моргнул, и видение исчезло.
Он перевел взгляд на свечу — она почти прогорела.
Когда он вновь поднял глаза, безногий сидел рядом с ним. От распахнутых дверей тянулась темная полоса, оставленная уродливыми культями; на ней шевелились жирные белесые личинки. Оборванец заискивающе улыбнулся, протягивая покрытую коростой руку. Скрюченные пальцы коснулись застывшего лица Андреаса.
— Добрый господин, — пробормотал нищий, нагнулся и проглотил свечу.
На рассвете Андреас покинул трактир и отправился своей дорогой. После бессонной ночи голова у него горела. Кутаясь в непросохший плащ, он изо всех сил старался унять лихорадочную дрожь в теле.
Безногий спал на мусорной куче, по пояс зарывшись в отбросы. Против воли Андреас замедлил шаг и остановился, глядя на него с брезгливым и тревожным любопытством. По грязным колтунам нищего ползали вши, над уродливым лицом кружились мухи, словно это был уже не человек, а зловонная падаль. Все в нем внушало непреодолимое отвращение, и рот Андреаса наполнился кислой слюной. Его замутило.
— Господь Всемогущий, — пробормотал он в отчаянии. — Почему созданное Тобой столь безобразно?
Безногий всхрапнул и вытянул во сне ладонь, будто прося подаяние. Черные пальцы шевельнулись, словно паучьи лапы, и Андреас скорчился от омерзения и наступил на эту кривую уродливую руку, что было силы вдавив ее в грязь.
Он услышал крик нищего и пошел дальше, не оглядываясь.
А Ренье, оставив в стороне Брюссель, уже был у стен Лёвена.
Недалеко от города с неба обрушился проливной дождь и промочил пикардийца до нитки. Но потом, впервые за много дней, облака разошлись, и весеннее солнце засияло на мокрой траве, покрытых яркой зеленью деревьях и кустах боярышника вдоль дороги. Капли на ветвях заискрились, подобно бриллиантам, и в огромных лужах заиграли солнечные зайчики.
Встряхнувшись, как собака, Ренье ощутил, что вместе с водой от него отлетает и владевшая сердцем печаль. Вид круглых приземистых башен Мехеленских ворот заставил его ускорить шаг. Свежий ветерок захолодил ему нос, и на миг пикардийцу почудился нежный аромат цветущих фруктовых деревьев в садах бегинажа. Голова у него закружилась, как от крепкого вина, и во рту он ощутил небывалую сладость, будто и впрямь приложился к кружке с нектаром.
Войдя в город, Ренье направился к Старому рынку, что располагался рядом с университетом: три дня в неделю на нем торговали, а в остальное время предавались веселой науке кутежа. Здесь было множество трактиров и постоялых дворов, дни напролет вино и пиво лились рекой — ведь известно, что выпивка помогает переварить любое знание, делая его и приятней, и вкуснее. Оттого на Старом рынке школяры проводили время куда охотней, чем в лекториях. Важные мэтры в темных мантиях приходили сюда по вечерам опрокинуть по кружке с мэтрами в монашеских сутанах. Здесь с одинаковым азартом играли в зернь и устраивали диспуты. Днем и ночью Старый рынок гудел, как гнездо шершней; запах жареной телячьей колбасы с сыром и горчицей поднимался над ним, словно фимиам богу чревоугодия.
