Он провел руками по запавшим щекам, стирая с них слезы.
– Я уже не борюсь, – разбитым голосом продолжал он, – все равно мне не побороть себя: я люблю ее, несмотря ни на что! Я не перестану ее любить, когда она будет с другим! В чем бы она ни была виновна, я бы все равно любил ее! Если бы мне сказали: ради нее ты должен пойти на преступление...
Он не закончил фразу: кровь прихлынула к его лицу, окрасив щеки ярким румянцем стыда. Судья опустил голову.
В этот момент к нему в кабинет постучали и служащий, приоткрыв дверь, спросил:
– Господин следователь, вы хотите допросить обвиняемого?
Реми глядел на него ошарашенным взглядом, не совсем понимая, о чем речь.
– Какого еще обвиняемого? – наконец пролепетал он.
– Убийцу с улицы Оратуар. Документы уже с полудня лежат на вашем столе, кажется, это дело спешное.
Реми бросил взгляд на папку, лежавшую перед ним; сверху были проставлены два имени: Ганс Шпигель, Морис Паже.
Убитый и убийца.
Только теперь он все вспомнил: еще утром его предупредили, что ему поручается следствие по этому делу.
– Мне осталось сделать пару заметок, – солгал он. – Через полчаса я смогу приступить к допросу.
Служащий удалился; Реми, придвинув к себе папку, раскрыл ее.
Папка заключала в себе четыре главных документа: протокол, составленный комиссаром полиции, два рапорта – инспектора Бадуа и инспектора Мегеня, а также отдельный, никем не подписанный лист бумаги с печатью второго отделения префектуры.
Реми д'Аркс разложил документы на столе и попытался вчитаться в протокол, но как только он проскочил избитые формулы, предваряющие в документах такого рода изложение фактов, строчки запрыгали перед его глазами.
Напрасно Реми пытался взять себя в руки, мысль снова увлекала его к событиям прошлого вечера; он видел самого себя в непривычной роли – изливающим душу перед графиней Корона, он слышал самого себя: свои признания, пылкие и стыдливые, повествующие о боли и радости этой невообразимой любви, которая вошла в его жизнь и стала его жизнью.
Он все переживал заново: изумление Фаншетты, ее живое и искреннее сочувствие, ее восхищение и жалость, замаскированные насмешливостью светской женщины. «Со времен потопа ничего подобного не бывало!» – сказала графиня о его чувстве.
И это была правда, во всяком случае Реми думал именно так.
Все, что он видел или читал, не шло с его чувством ни в какое сравнение, ничто не походило на сладкую и жгучую тиранию этой любви, могущество которой казалось ему неодолимым. Это была болезнь, лихорадка, бред, все его существо было захвачено этим чувством – и душа, и воображение, и рассудок.
Образ Валентины, постоянно воскрешаемый его памятью, вставал перед ним во всей своей колдовской прелести, в ее блистательной красоте было нечто магнетически притягательное – завораживающий взгляд из-под длинных ресниц, мелодичный голос, пронзавший его существо.
У мужчин, чья юность отличалась аскетизмом и суровостью, запоздалое чувство бывает подобно удару молнии и способно вызвать пожар.
Радостные весенние дни, улыбчивые молодые годы, посвящаемые обычно любовным безумствам, Реми д'Аркс провел целиком поглощенный своим мрачным трудом, ставшим в конце концов единственной целью его существования. Он жил сосредоточенной одинокой жизнью, но естественная для человека тоска по нежности молчаливо копилась в нем, и первой же искры любви было достаточно, чтобы произошел вулканический взрыв.
Именно эта беспримерная сила и наивность его страсти так изумили накануне вечером Фаншетту Корона. Он любил, как ребенок и как старик, свойственная детству пылкая безудержность чувства временами походила на отчаянно-безнадежную последнюю страсть. Ничего не осталось в нем, кроме этого пламени, печального и неугасимого, которое он не в силах был притушить мыслью о необходимости закончить начатое дело.
Все говорило ему о Валентине, но сама Валентина, пытавшаяся проникнуть в его прежнюю жизнь и даже предложившая нежданную помощь, не смогла разжечь в нем затухавшее пламя мести. Валентина, говорившая ему об убийцах его отца, о Черных Мантиях, которых он преследовал всю жизнь, Валентина, пообещавшая раскрыть ему важную тайну, касавшуюся его врагов, была ему не нужна – он хотел от нее только любви. Обещание помочь даже оскорбило его – он увидел в нем всего лишь обидную для мужского достоинства попытку компенсировать крушение его свадебных планов.
Тоскливое отчаяние, путавшее мысли Реми, мешало ему вникнуть в смысл извилистых строчек, заполнивших лежавший перед ним лист гербовой бумаги. Время шло, а думы уводили его все дальше и дальше, окончательно заглушив слабые угрызения совести, упрекавшей его в пренебрежении профессиональным долгом.
Через полчаса в коридоре раздались тяжелые шаги – стражники вели в кабинет следователя арестанта.
Реми д'Аркс вздрогнул и попытался сосредоточиться.
Наметанным взглядом он быстро пробежал лежавшие перед ним документы.
Протокол, подписанный комиссаром полиции, ни в чем не противоречил кратким и ясным рапортам инспекторов: улики, найденные на месте преступления, были столь убедительны, что у них не оставалось сомнений в виновности арестованного.
В тот момент, когда открывалась дверь, глаза молодого судьи обратились на четвертый листок, оставшийся без подписи. Исписанная мелким убористым почерком бумага завершалась словами:
«Важная деталь: денег при арестованном не обнаружено, если не считать весьма незначительной суммы. Известно, что он питал романтическую надежду на брак с молодой девушкой аристократического происхождения и притом весьма богатой – поговаривают, что в приданое она получит более миллиона».
Работа делает мужчину мужчиной. К Реми д'Арксу внезапно вернулась ясность мысли – он снова почувствовал себя юристом.
Глаза его не отрывались от никем не подписанного документа, заключавшего в себе явное злоупотребление презумпцией невиновности. В нем сразу зародилось сомнение, причем особого рода – связанное с его упорным самостоятельным розыском. Он подумал: «Точно такой же листок был в деле того несчастного, что «заплатил по закону» за смерть моего отца».
Ни следа от прежней расслабленности не осталось в Реми д'Арксе, когда он пристально взглянул на арестанта – стражники, оставшиеся в коридоре, как раз впустили того в кабинет. Внимательный взор молодого судьи выражал живейшее любопытство и даже что-то вроде симпатии.
Из соседней комнаты появился секретарь, прошмыгнул за свой маленький столик и, вынув из письменного прибора перо, стал его протирать.
