От радости Христиана захлопала в ладоши.
— Вот мы и спасены! — с усмешкой сказал ей Самуил.
Христиана подняла на него взгляд, полный признательности, которую она даже не пыталась скрыть.
— Мне нравятся дети, — задумчиво проговорил этот странный человек. — Хотел бы, чтобы у меня был ребенок. Дети прелестны и свободны от тщеславия, они слабы и не ведают зла. Люблю детей: они еще не люди.
Он встал, словно бы собираясь уходить.
— Ты не позавтракаешь с нами? — спросил Юлиус.
— Нет, я не могу, — отвечал Самуил, глядя на Христиану.
Юлиус настаивал. Но Христиана не проронила ни слова. Прошлое, позабытое в порыве материнской тревоги и благодарности, ожило в ее памяти. Сейчас она была уже не только матерью, но и женщиной.
Самуил, по-видимому заметив упорное молчание Христианы, отвечал на уговоры Юлиуса все более сухо:
— Об этом не может быть и речи. Вели оседлать мне лошадь. Я тебе пришлю ее назад из Неккарштейнаха.
Наконец, Юлиус уступил и приказал подать коня. Перестав бояться, что Самуил останется, Христиана осмелела и почувствовала, что теперь может без опасений выразить ему свою благодарность. Когда слуга пришел сообщить, что лошадь готова, она даже пожелала вместе с Юлиусом проводить его до ворот и, прощаясь, поблагодарила еще раз.
Но навестить их снова она ему не предложила.
Когда он уже садился на лошадь, она шепотом спросила:
— Объясни мне, Юлиус, каким образом и почему господин Самуил Гельб мог оказаться у нас в доме?
— Черт возьми! — отвечал Юлиус. — Клянусь честью, что этого я и сам до сих пор не понял.
Самуил в это мгновение был уже в седле. Он отвесил им прощальный поклон и умчался галопом.
— Слава Богу, уехал! — прошептала Христиана словно бы с облегчением.
В эту самую минуту Гретхен, только что спустившись с горы со своей козочкой, как раз подошла к воротам. Услышав слова Христианы, цыганка покачала головой и, склонившись к ее уху, вполголоса произнесла:
— Ах, сударыня! Неужели вы верите, что он вправду уехал?
В одно ясное летнее утро вскоре после описанных событий лучи солнца, восходящего над Эбербахским замком, озарили очаровательную сценку.
В десяти шагах от хижины Гретхен, выстроенной заново в виде хорошенького загородного домика, посреди искусственной зеленой лужайки, возникшей на широком каменном выступе, куда с этой целью завезли землю, на скамье под сенью нависающей над ними скалы сидели Христиана и Гретхен. У их ног расположилась белая козочка, которую с увлечением сосал прелестный полуголый младенец, лежащий на коврике, покрытом простынкой из тонкой белоснежной ткани. Коза жевала траву, пучки которой ей протягивала Гретхен, и, казалось, понимала, что ей надо пока лежать тихо, чтобы не мешать трапезе своего выкормыша. Христиана, вооружившись веточкой, отгоняла мух, от чьих укусов бело-розовый бок кроткого животного по временам слегка подрагивал.
Ребенок, насытившись, вскоре зажмурил глазки и уснул.
Тогда Христиана бережно, чтобы не разбудить, взяла его и уложила к себе на колени.
Коза, не чувствуя больше ответственности за малыша, вскочила на ноги, сделала несколько прыжков, чтобы размяться, и потрусила навстречу лани со сломанной ножкой, чья умная, чуткая головка только что показалась среди кустарника.
— Так вы говорите, сударыня, — спросила Гретхен, продолжая ранее начатый разговор, — что он вот так вдруг возьми да и появись перед вами, а привратник и не видал, как он вошел?
— Да. Боюсь, ты была права, уверяя меня, что он тогда и подбирается всего ближе, когда думаешь, будто он далеко.
Гретхен помолчала, словно о чем-то задумавшись. Потом заговорила с тем странным возбуждением, что подчас было ей свойственно:
— О да, он воистину не человек, а демон! Вот уж год как я это поняла, а после того, что было потом, больше не сомневаюсь…
— Так ты все-таки встречала его за этот год? Значит, он приходил сюда? Говори же, умоляю! Ты ведь знаешь, как мне важно это знать.
Гретхен, по-видимому, колебалась. Но потом, решительно тряхнув головой и придвинувшись поближе к Христиане, зашептала:
— Соблаговолите побожиться, что не передадите господину барону то, что я вам сейчас открою! Побожитесь, тогда я смогу сказать и, может быть, вы будете спасены!
— Да к чему здесь клятвы?
— А вот послушайте. Когда вы уехали, через несколько дней моя раненая лань, которой все время было очень плохо, стала умирать. Все мои заботы были напрасны. Я прикладывала к ране целебные травки, возносила молитвы Пресвятой Деве — ничто не помогало. Она глядела на меня так грустно, будто упрекала, зачем я позволяю ей умереть. Я совсем отчаялась. И тут вижу, мимо моей хижины проходят какие-то чужаки, трое или четверо. Они шли к развалинам. Этот Самуил Гельб был с ними. Он поднял голову, заметил меня и на своих длинных крепких ногах в три прыжка забрался ко мне по склону. Я тогда пальцем показала ему на мою бедную лань, а она лежит совсем без сил. Ну, я ему и говорю:
«Палач!»
А он в ответ:
«Как, ты допустишь, чтобы твоя лань умерла? Ты же так хорошо разбираешься в травах!»
«Разве она может выжить?!» — вскричала я.
«Черт возьми, еще бы!»
«О, спасите же ее!»
Он уставился на меня, а потом говорит:
«Что ж, заключим сделку».
«Какую?»
«Я буду часто приезжать в Ландек, но хочу, чтобы никто об этом не знал. Дом священника я буду обходить стороной, чтобы господин Шрайбер меня не заметил. Но ты — дело другое, твоя хижина у самых развалин, избежать встреч с тобой мне не удастся. Обещай мне, что ты ни прямо, ни намеками не скажешь барону фон Гермелинфельду, что я бываю в здешних краях. Взамен я тебе обещаю, что вылечу твою лань».
«А если не сможете?»
«Тогда ты вольна говорить кому хочешь все что угодно».
Я хотела пообещать, но тут меня взяло сомнение. Тогда я говорю ему:
«Откуда мне знать: может, то, что вы здесь будете делать, во вред ближним в этом мире или погубит мою душу в том? Вы злое дело затеяли?»
«Нет», — отвечал он.
«Что ж, тогда я буду молчать».
«Стало быть, барон фон Гермелинфельд не узнает от тебя, что я здесь, в Ландеке? Ты обещаешь ни прямо, ни косвенно не сообщать ему об этом?»
«Обещаю».
«Отлично. А теперь подожди меня немного. Да вскипяти воду».
Он ушел, через несколько минут вернулся с травами, которых не захотел мне показать, и запарил их в кипятке.
Потом он обложил ими раненую ногу лани и туго запеленал куском полотна.
«Эту повязку снимешь не раньше чем через три дня. Лань твоя выздоровеет, хотя останется хромой. Только помни: начнешь болтать, я ее убью».
