Я сжимаю его руку.
– Осторожнее, – советую я. – Говорить о Тюдорах как о вновь пришедших неразумно – для любого, тем более для тех, кому недавно принадлежал этот трон. И нас с вами растили не отцы.
Отец герцога был казнен за измену при короле Ричарде. Мой – за измену при короле Эдуарде. Возможно, измена течет в наших жилах вместе с королевской кровью, и будет разумнее позаботиться о том, чтобы никто этого не помнил.
– Это невежливо, – уступает он. – Хотя и правда, конечно. Но невежливо по отношению ко мне как к хозяину. Думаю, однако, что я показал ему то, что хотел показать. Он увидел, как живет знатнейший лорд Англии. Не скачет по лестнице на коне, как дитя, не швыряет яйцами в крестьян, не валяет дурака, как несмышленыш, не играет по целым дням, не обещает любовь служанкам при трактирах и не отсылает свою родовитую любовницу в укрытие, чтобы она носила там ребенка, словно стыдится грязных поступков.
Я не могу с этим не согласиться.
– Он противоречив. Всегда был таким.
– Груб, – еле слышно произносит герцог.
Мы подходим к придворным, люди поворачиваются и низко кланяются к нам, расступаются, чтобы мы увидели, как король собирается натянуть лук. Генрих похож на искусно сработанную статую лучника, он стоит в совершенном равновесии, слегка перенеся центр тяжести назад, линия его тела длинна и стройна от кудрявых рыжеватых волос до отставленной ноги. Мы замираем в почтительном молчании, пока Его Светлость сгибает тяжелый лук, натягивает тетиву, тщательно целится и легко спускает стрелу.
Она со свистом летит и вонзается в серединный круг на мишени, не в самый центр, с краю, близко, не идеально, но очень близко. Все принимаются радостно хлопать, королева улыбается и поднимает небольшую золотую цепь, готовясь наградить своего супруга.
Генрих поворачивается к моему кузену.
– Сможете лучше? – с торжеством кричит он. – Кто-нибудь сможет лучше?
Я хватаю герцога за руку прежде, чем он шагнет вперед и возьмет лук и стрелу.
– Уверена, не сможет, – говорю я.
Герцог улыбается и произносит:
– Сомневаюсь, что кто-то стреляет лучше Вашей Светлости.
Генрих издает радостный возглас и опускается на колено перед королевой, глядя на нее снизу вверх и улыбаясь, когда она склоняется, чтобы надеть ему на шею золотую цепь победителя. Она целует его в губы, он поднимает руки и нежно удерживает ее лицо на мгновение, словно любит ее или, по крайней мере, влюблен в картинку, которую они составляют: молодой красивый мужчина на колене перед женой, его густые медные волосы вьются под ее ласковым прикосновением.
Вечером устраивают маску на новый лад: актеры в костюмах разыгрывают сцену, а потом приглашают придворных потанцевать с ними. Король в маске и широкополой шляпе, но все сразу узнают его по высокому росту и по тому почтению, с которым держатся вокруг него актеры. Он очень доволен, когда мы все делаем вид, что принимаем его за незнакомца и восхищаемся изяществом, с которым он танцует, и его обаянием. Когда актеры разрывают круг и смешиваются с толпой придворных, все дамы трепещут при его приближении. Он приглашает танцевать Элизабет Кэрью. Теперь, когда уехала Бесси, возможность появилась у другой хорошенькой девушки, которой подарки дороже доброго имени.
Я стою возле кресла королевы, когда замечаю какое-то смятение в конце большого зала, сквозь воздух, плывущий от жара серединного очага, который герцог с гордостью сохранил в Пенсхерсте, оставив все в большом зале на прежний манер. Кто-то спешно рассказывает о чем-то одному из людей кардинала Уолси, потом вести передаются от одного к другому, по всему залу, и, наконец, достигают Томаса Мора, который склоняется к толстому красному плечу и шепчет во внимательное ухо.
– Что-то случилось, – тихо говорю я королеве.
– Разузнайте, – отвечает она, и я отступаю от ее кресла в сумрак зала и иду – не к кардиналу, который остался на месте и по-прежнему льстиво улыбается, отстукивая ритм танца, словно ничего не слышал; но прочь из большого зала, через двор, туда, где мальчик-конюх держит под уздцы разгоряченную лошадь гонца, а другой снимает с нее пропотевшее седло.
– Погоняли его, – замечаю я, проходя мимо, словно шла по своим делам.
Мальчики низко мне кланяются.
– Едва не охромел, – жалуется один. – Я бы такого красавца так не гнал.
Я мешкаю и похлопываю коня по влажной шее.
– Бедняга. Издалека скакал?
– Из Лондона, – отвечает парнишка. – Но гонец и того хуже, он из самого Эссекса.
– Долгая дорога, – соглашаюсь я. – Он к королю, надо полагать.
– Да. Но оно того стоит. Сказал, получит по меньшей мере золотой нобль.
Я смеюсь.
– Ну а вам остается вознаградить бедного коня, – говорю я и иду дальше.
Я поворачиваю, едва скрывшись из виду, прохожу через дворик сбоку от большого зала и захожу через боковую дверь, кивнув стражам. Нахожу в глубине зала Томаса Мора, который смотрит на танцующих, он улыбается и кланяется мне.
– Так Бесси Блаунт родила мальчика, – заявляю я.
Он пробыл при дворе недостаточно долго, чтобы научиться туманить свои честные карие глаза.
– Ваша Милость… Я не могу сказать, – запинается он.
Я улыбаюсь.
– И не надо, – говорю я. – Вы ничего и не сказали.
И возвращаюсь на свое место возле королевы, прежде чем кто-либо заметит, что меня не было.
– Новости от Бесси Блаунт, – говорю я королеве. – Мужайтесь, Ваша Светлость.
Она улыбается и склоняется вперед, хлопая в ладоши в такт музыке, когда король выходит в середину круга, кладет руки себе на бедра и танцует быструю джигу, стуча ногами по полу.
– Говорите, – произносит она поверх аплодисментов.
– Она, похоже, родила мальчика, – говорю я. – Гонец рассчитывал на награду. Король заплатит только за новости о мальчике. И человек Уолси, Томас Мор, этого не отрицает. Из него не выйдет хороший придворный, он совсем не умеет лгать.
Она не перестает улыбаться. Генрих кружится, взрыв аплодисментов встречает окончание танца, и король видит, что его жена встает и хлопает, довольная его выступлением. Он кланяется ей и ведет в круг другую девушку.
Королева садится на свое место.
– Мальчик, – без выражения произносит она. – У Генриха живой сын.
Гринвичский дворец, Лондон, весна 1520 года
Сын Бесси переживает первые несколько месяцев, хотя никто из нас, дам при покоях королевы, хоронивших не до конца сложившиеся тела принцев Тюдоров, и трех пенсов не даст за его жизнь. Конечно, никто ничего не говорит, но при дворе сложилось устойчивое безмолвное ощущение, что у короля не может быть сыновей, а если они появляются, женщина не может их вырастить. Бедного маленького бастарда называют Генри, словно мы не похоронили уже двух младенцев с тем же именем. Ему дают фамилию Фитцрой, поскольку король признает своего побочного отпрыска. Бесси жалуют содержание на воспитание мальчика, и все говорят о нем, повсюду, как о собственном сыне короля. Я не сомневаюсь, что человек, открыто ставший его крестным отцом, кардинал Томас Уолси, поощряет сплетни, расходящиеся по королевству, в которых мальчика называют собственным сыном короля, чтобы все слышали, что король может зачать крепкого сынишку, что он так и сделал.
Бесси выходит из родовых покоев, и ее тут же быстренько причащают и выдают за воспитанника кардинала Уолси, молодого Гилберта Тэйлбойса, чей отец так слаб головой, что не может защитить сына от женитьбы на подержанном товаре. Как и предвидела королева, король не возвращается к бывшей любовнице, словно роды внушили ему неприязнь к ней. С приходом зрелости у короля, похоже, появилось пристрастие либо к красавицам с дурной славой, либо к неиспорченным девам.
Королева Катерина молчит: про Бесси, про Генри Фитцроя, про Марию Болейн, дочь моего мажордома сэра Томаса, которая приехала из Франции, представлена ко двору и привлекает внимание своей белокурой прелестью. Бессмысленное маленькое создание, недавно выданное за Уильяма Кэри, которому, похоже, нравится, как двор восхищается его прелестной женой. Король выделяет ее, приглашает танцевать, обещает подарить хорошую лошадь. Она смеется его любезностям, восторгается его музыкой и хлопает в ладоши от счастья, как милое дитя, когда видит лошадь. Она изображает невинность, и королю нравится ее развращать.
