— Ты девушка! — сказал он.
— Да, я знаю, — ответила она серьезно, но ему показалось, что она посмеивается.
— А почему в штанах?
— Мужскую работу легче делать в мужской одежде, — сказала она.
— Ты здесь одна? — нахмурился Бьярни.
— Да, если не считать Гвина. А теперь ешь.
Она помогла ему приподняться. В миске была роговая ложка, и она стала кормить его сама. Он ел с жадностью; это была уже не вчерашняя водянистая каша, и, кажется, туда добавили еще что-то — может, яйцо.
Потом, она стала расспрашивать, решив — раз ему хватает сил задавать вопросы, он сможет и отвечать на них:
— Кто ты? Как ты здесь оказался?
— Бьярни Сигурдсон. Из моря.
— С корабля? — спросила она.
Он подумал, что это не такой уж глупый вопрос, как могло показаться, ведь он очутился на пороге ее дома в самую страшную бурю за последние годы — он, левша, да еще с огромной черной собакой.
— С корабля, — кивнул он.
— Кораблекрушение?
До сих пор он не вспоминал о Хериольфе и «Морской корове» — что с ними стало.
— Думаю, да, — сказал он и отодвинул миску, вдруг потеряв аппетит.
— У Драконьей головы многие терпят крушение, хотя в это время года реже, — сказала девушка. — Но иногда кораблям удается спастись в большой бухте, ближе к Англси[92].
Он понял не все, но угадал по голосу, что она хочет утешить, и ему стало чуть теплее в его холодном одиночестве.
Она отложила миску в сторону, и он был ей благодарен, что она не трещит без умолку, как другие женщины, и не заставляет его есть, когда у него нет ни желания, ни настроения.
Он собрался с силами и сказал:
— Я встаю, где моя одежда….
Она уложила его обратно.
— Лохмотья, которые оставило тебе море, не прикроют наготы. Лежи смирно. Спи и набирайся сил, а вечером, если я решу, что ты готов, мы найдем тебе одежду, и ты встанешь, и посидишь у огня, и поешь мяса, и почистишь свой меч, пока соленая вода не испортила его.
— Сию минуту? — заворчал он.
— Нет, не сию минуту, — возразила девушка. — У меня нет времени искать одежду. Лежи смирно, вечер уже скоро.
И она ушла, а он задумался: неужели она всегда так обращается с мужчинами, которые попадают ей в руки?
Почти весь оставшийся день он дремал, не замечая, как девушка входила и выходила, занимаясь своими делами или ухаживая за стариком; и постепенно он набрался сил.
Наступил вечер, и ему не терпелось встать с кровати; девушка достала из резного сундука у дальней стены домотканые штаны и ярко-красную шерстяную рубашку.
— Это принадлежало моему брату, — сказала она, кинув одежду рядом с ним, отвернулась и стала готовить ужин.
Он надел штаны и рубашку — они оказались впору — и обвязался своим поясом с мешочком, в котором лежали три золотые монеты. Когда с ужином было покончено, он, наевшись вкусным тушеным угрем, уселся поудобнее у огня и вновь почувствовал себя живым человеком. Положив меч на колено, он очищал его, чтобы рифленое лезвие не проржавело от соленой морской воды. Хунин растянулся неподалеку, грызя свиную кость, а с другой стороны очага за пряжей сидела девушка. Было странно видеть, как она прядет в мужских штанах и рубашке.
Иногда они разговаривали, и им это неплохо удавалось, ведь она слегка понимала по-норвежски. К этим берегам часто приплывали торговцы с севера, и большинство поселенцев знали несколько слов на их языке. Помогал и язык бриттов[93], хотя и не совсем похожий на тот, который за три года общения с Эрпом выучил Бьярни, приходилось пользоваться и жестами. Иногда они сидели молча, и тишину нарушали лишь потрескивание дров, стрекот веретена, чавканье собаки и шарканье тряпки по мечу.
Жаль, что он опять остался с одним мечом, с двумя было лучше: один для него, чтобы охранять свою землю, а другой — для сына. Он вспомнил, как Од сказала это, когда дарила меч, и ему стало тепло и приятно от воспоминания, как будто земля и сын уже стали частью его жизни. Но старый меч, меч его сына, лежит где-то среди скал Драконьей головы, обломков «Морской коровы» и тел его товарищей, и он снова почувствовал себя одиноким — человеком без места и дома, только с мечом, чтобы предложить его новому господину.
Отвлекаясь от этих дум, он взглянул сквозь легкую пелену торфяного дыма на девушку у другого конца очага. Лучи заходящего солнца, проникшие сквозь дверь, осветили ее лицо.
Ее можно было бы назвать красавицей, подумал он, если бы она не была так напряжена, словно туго натянутая струна, с поднятыми волосами на маленькой голове, — такими черными, что на свету они отливали синевой. У нее были темные глаза и брови, как тонкие черные крылья, шелковистая кожа, которую было видно в изношенном вороте рубашки — она еще не успела загореть и обветриться, как лицо. На белой шее ярко выступало красное пятно, как будто… как будто… кто-то дотронулся до нее красным от вина пальцем. Раньше он не замечал этой отметины, потому что никогда не разглядывал ее.
Девушка подняла голову, увидела, куда он смотрит, и, уронив веретено, быстро схватилась за ворот рубашки, чтобы прикрыть шею, но передумала и с полным презрением на лице подняла веретено с пола.
«Гордая, — подумал Бьярни — в мужской одежде, а ведет себя, как королева».
— Ты знаешь мое имя с самого утра, — сказал он. — Но еще не назвала своего. Так нечестно.
Она вдруг стала серьезной, потому что обмен именами — важный шаг.
— Меня зовут Ангарад, мой отец — Йован, сын Нектана из рода Эринов.
Она и говорила, как королева. Затем криво усмехнулась, как самый настоящий сорванец.
— Эльфы не открывают своих имен смертным — теперь ты знаешь, что я родилась не на Полых холмах[94], несмотря на волшебный знак на моей шее.
Той ночью Бьярни заснул у огня, не раздеваясь, а на следующее утро проснулся вполне бодрым, и встал, когда Ангарад начала возиться за занавеской, отделявшей дальний угол комнаты.
Он подумал, не отправиться ли им с Хунином в путь до захода солнца. Только куда? Может, на северо-восток, пешком до Рафнгласа, но что ему там делать? Или, может, через Англси, где, как он слышал, Анаранд, повелитель Гвинеда[95], собрал огромное войско норвежцев и датчан и хочет покорить южные земли…
А тем временем он сделал кое-что для Ангарад — нарубил дров, отвел на пастбище старую серую лошадку, которая, вместе с пятью утками, была единственной скотиной в хозяйстве, и вычистил конюшню. Ангарад накормила его завтраком, а, когда она занялась своими делами, Бьярни достал меч, который хранился под старой накидкой между его постелью и стеной. Он как раз собирался повесить его на пояс, но вдруг вспомнил, что одежда на нем ему не принадлежит. Он не сомневался, что Ангарад отдаст ее. Он мог заплатить даже тройную цену, но она ни за что не согласится взять с него деньги. И он знал, что предлагать плату за гостеприимство — верх неблагодарности.
