Таким же образом сродные им племена, кинувшиеся было в Англо-Саксонию для грабежа и убийств, сделались в сравнительно короткое время — как только великий Альфред подчинил их своей власти — одной из самых патриотических частей англосаксонского населения.
В то время, с которого начинается наш рассказ, норманны, прозывавшиеся датчанами, мирно жили в пятнадцати английских графствах и даже в Данелаге, за границами этих графств.
Особенно много их жило в Лондоне, где у них даже было собственное кладбище. Избранная группа датчан в Витане[12] участвовала в выборе королей, да и в остальном они совершенно слились с местными жителями. Еще и теперь в одной трети Англии провинциальное дворянство, купцы и арендаторы происходят от викингов, женившихся на саксонских девушках. Вообще говоря, разницы между норманнским рыцарем времен Генриха I и саксонским таном из Норфолка и Йорка почти не было: оба происходили от саксонских матерей и скандинавских отцов.
Но хотя эта гибкость была одной из отличительных черт характера скандинавов, встречались, разумеется, и личности-исключения, неподатливость которых была просто поразительна. Норвежские хроники, как и некоторые свидетельства нашей истории, свидетельствуют, до какой степени фальшиво многие из поклонников Одина относились к принятому ими христианству. Несмотря на святое крещение, они все же продолжали придерживаться прежних языческих понятий. Даже Гарольд, сын Канута[13], жил и царствовал как человек, «отверженный от христианской веры», потому что он оказался не в состоянии добиться помазания на царство от кентерберийского епископа, принявшего сторону его брата, Гардиканута.
На скандинавской части континента священники часто вынуждены были смотреть сквозь пальцы на многие беззакония, например, на многоженство и тому подобное. Если даже они принимали христианство, то тем не менее не могли отрешиться от всех своих суеверий. Незадолго до царствования Исповедника, Канут Великий издал множество законов против колдовства и ворожбы, поклонения камням, ручьям и против песен, которыми величали духов мертвых; эти законы предназначались для датских новообращенных, так как англо-саксы, обращенные уже несколько веков тому назад, душой и телом принадлежали христианству.
Хильда, происходившая из датского королевского дома и приходившаяся Гите, племяннице Канута, двоюродной сестрой, прибыла в Англию год спустя после восшествия на престол Канута, вместе со своим мужем, упрямым графом, который хотя и был крещен, но втайне все еще поклонялся Одину и Тору. Он погиб в морском сражении между Канутом и святым Олафом Норвежским. Заметим мимоходом, что Олаф неистово преследовал язычество, что, однако, ничуть не мешало ему самому придерживаться многоженства, После него даже царствовал один из его побочных сыновей, Магнус. Муж Хильды умер последним на палубе своего корабля, в твердой надежде, что валькирии перенесут его прямо в Валгаллу.
Хильда осталась после него с единственной дочерью, которую Канут выдал замуж за богатого саксонского графа, происходившего от Пенда, короля Мерции[14], ни за что не хотевшего принять христианство, но говорившего из осторожности, что не будет препятствовать своим соседям сделаться христианами, если только они действительно будут жить по-христиански, то есть в мире и согласии. Этельвольф, зять Хильды, впал в немилость Гардиканута, потому что был в душе более саксом, чем датчанином; взбешенный король не посмел, однако, открыто вызвать его на суд в Витан, но отдал тайные приказания, вследствие чего последний и был умерщвлен в объятиях своей жены, которая не перенесла этой потери. Таким образом, дочь их, Юдифь, перешла под опеку Хильды.
По причине той же гибкости, отличавшей скандинавов и заставлявшей их переносить всю свою любовь к родине на приютившую их страну, Хильда так привязалась к Англии, как будто она родилась в ней. По живости же воображения и вере в сверхъестественное она осталась датчанкой. После смерти мужа, которого она любила неизменной любовью, душа ее с каждым днем все более и более обращалась к невидимому миру.
Чародейство в Скандинавии существовало в различных формах. Там верили в существование ведьмы, врывавшейся в дома пожирать спящих людей и скользившей по морю, держа в зубах остов волка-великана, из громадных челюстей которого капала кровь; признавали и классическую валу, или сивиллу, предсказывавшую будущее. В скандинавских хрониках много рассказывается об этих сивиллах: они были большей частью благородного происхождения и обладали громадным богатством. Их постоянно сопровождало множество рабынь и рабов, короли приглашали их к себе для совета и усаживали на почетные места.
Гордая Хильда, со своими извращенными понятиями, избрала, конечно, ремесло сивиллы: поклонница Одина даже не изучала ту часть своей науки, которая могла бы, с ее точки зрения, служить интересам черни. Мечты ее устремлялись на судьбы государств и королей; она желала поддерживать те династии, которым должно было царствовать над будущими поколениями. Честолюбивая, надменная, она внесла в свою новую жизнь предрассудки и страсти блаженной поры давно минувшей молодости.
Все ее человеческие чувства сосредоточивались на Юдифи, этой последней представительнице двух королевских родов. Стараясь проникнуть в будущее, Хильда узнала, что судьба ее внучки будет тесно связана с судьбой какого-то короля; оракул же намекнул на некую таинственную, неразрывную связь ее угасавшего рода с домом графа Годвина, мужа ее двоюродной сестры, Гиты.
Этот намек заставил ее более прежнего привязаться к дому Годвина.
Свен, старший сын графа, долгое время был ее любимцем и поддался, в свою очередь, ее влиянию, вследствие своей впечатлительной и поэтической натуры. Мы увидим впоследствии, что Свен был несчастнее своих братьев. Когда семья Годвина отправилась в изгнание, вся Англия отнеслась к ней с величайшим сочувствием, но в ней не отыскалось ни единой души, которая сокрушенно вздохнула бы о Свене.
Когда же вырос Гарольд, второй сын графа, то Хильда полюбила его еще больше, чем прежде любила Свена. Звезды уверяли ее, что он достигнет высокого положения в свете, а его замечательные способности подтверждали это пророчество. Привязалась она к Гарольду отчасти вследствие предсказания, что судьба Юдифи связана с его судьбой, а отчасти оттого, что не могла проникнуть дальше этого в будущее их общей судьбы, так что она колебалась между ужасом и надеждой.
До сих пор ей еще не удавалось повлиять на умного Гарольда. Хотя он чаще своих братьев посещал ее, на лице его постоянно появлялась недоверчивая улыбка, как только она начинала говорить с ним в качестве предсказательницы. На ее предложение помочь ему невидимыми силами он спокойно отвечал: «Храбрец не нуждается в одобрении, чтобы выполнить свою обязанность, а честный человек презирает все предостережения, которые могли бы поколебать его добрые намерения».
