явно были в свойстве между собой против одного-единственного высокого сутулого голодранца в красно-бордовом тюрбане. Его взгляд исподлобья пронизывал алжирцев, которые явно не спешили с расправой, пользуясь очевидным своим превосходством. Голодранец оглядел толпу, и мне хватило той пары мгновений, чтобы увидеть в его загорелом лице европейца.
– Из-за чего потасовка? – спросил я, уповая, что среди зрителей найдется тот, кто поймет меня.
– Из-за чего, месье? – отозвался смуглолицый мужчина рядом со мной. – Пройдоха Жан решил украсть у мясника кость.
– Кость? – переспросил я, думая, что попросту не расслышал в царящем вокруг оре.
– Кость, месье, кость, – закивал алжирец. – Вот и думай теперь, стоило оно того!
– Кто из них мясник? – спросил я, указывая вниз.
– Кто, месье? Так все пятеро, включая пройдоху Жана, – ответил алжирец. – Как знали, не к добру этот оборванец прибрел к нам с восточного утеса. Дикарь, как есть, да еще и вороватый.
Я закатил глаза, довольно утомившись этим разговором, равно как и шумом. Достав пару монет, я сунул их в руку своему собеседнику.
– Прикрикните, чтобы поутихло, мой добрый друг, – попросил я, махнув на разгоряченных зрителей рукой.
Влажный взгляд черных глаз вспыхнул. Видно, получив много больше, чем стоил этот простенький труд, алжирец охотно присмирил толпу, гаркнув, вероятно, какую-то здешнюю брань. Как только толпа поутихла, я набрал воздуха в грудь и воззвал так громко, сколько у меня было силы:
– Я заплачу за него!
Все пятеро обратили на меня внимание, и я мог разглядеть лицо пройдохи Жана. Нескладный и резкий, со слишком длинными ступнями, обутыми в пыльные потертые сапоги, он сутулился и опирался рукой об огромный валун, где на привязи стояли ослы. Длинноухие упрямцы сторонились всей драки, а может, и именно этого пройдохи Жана. Его опаленные светло-русые волосы грубо свалялись неряшливыми прядями, но когда голодранец поднял взгляд, волосы ниспали назад. Мне открылся взгляд, который я вижу перед собой до сих пор. На его опаленном лице с резкими чертами и сломанным носом один глаз горел светло-серым цветом, который сразу же напомнил мне об одном датском принце, моем близком друге детства. Второй же глаз чуть щурился, и он был черен, под стать алжирским очам.
Думаю, что он старше меня лет так на пять точно, а может, и больше. Вспоминаю его пыльные измятые лохмотья, которые обнажали его обгоревшие плечи, и не идет никакого более подходящего слова, но тогда он показался мне и впрямь конченым пройдохой. Эта ошибка мне много стоила, но сейчас, оглядываясь назад, я ничуть не жалею об этом.
До чего же мне было неожиданно увидеть соотечественника! Растерявшись, я стоял в оцепенении, но шевеление одного из алжирцев заставило меня вновь напомнить, что я не прочь подкинуть им денег.
– Сколько? – вопрошал я, наконец переведя взгляд на окруживших Жана.
Громко харкнув, он сплюнул с кровью на пыльную землю, после чего выпрямился в полный рост. Теперь он был еще выше, чем мне показалось вначале.
– Три пистоля, – ответил один из алжирцев.
– Что же это за кость такая? Рог единорога, не меньше, – пробормотал я себе под нос.
Видимо, на то и был расчет лукавого чернокожего алжирца, но у меня не нашлось монеты ни в один, ни в пол-луидора. К большой радости мясников, я бросил им четыре пистоля одной монетой. Они ругнулись на прощание Жану, сплюнули наземь и оставили долговязого пройдоху, по крайней мере до поры до времени.
Не теряя ни минуты, я ринулся по ступеням сквозь разбредающуюся толпу вниз, к своему соотечественнику. Жан заметил, что его заступник столь охотно ищет его общества, и посему не спешил. Он присел на валун с привязанными ослами и, пощурив свой диковинный взор, обратился лицом к морю.
– Ты же здесь недавно? – спросил меня Жан, вместо приветствия или слов благодарности.
– Недавно, – согласно кивнул я.
Злиться на диковатую грубость мне не было никакого толку. Его простецкое отношение могло сыграть на руку. Этикет, расшаркивание ножкой, обутой в бархатные туфли с большими пряжками и бантами остались там, за морем, в далеком и мною ненавистном Версале. Воздух тут стоял морской, разгоряченный ужасающе щедрым южным солнцем, совсем никак не походил на затхлые болота Версаля, полные комарья и мошек.
– Если и воровать, то отчего кости, а не мясо? – спросил я.
Жан улыбнулся, почесывая затылок, и посмотрел на море.
– Ты скоро обгоришь под этим солнцем. И вообще, тебе тут не место, – ответил Жан, вставая с валуна.
Вот примерно чем-то таким выливается любое христианское деяние на моей памяти.
– Береги себя, – ответил я и собирался было уйти, как Жан резко вцепился мне в плечо.
Наши взгляды встретились, и меня пробрало до дрожи.
– Тебе тут не место, – повторил Жан, и голос его сделался низким, он рокотал басом.
Первая мысль, бежать, тотчас же смолкла. Холодная молния полоснула мой разум, в одно мгновение оживив все слова о пропаже европейцев.
– Ты что-то знаешь? – спросил я, стараясь распознать, о чем именно меня предостерегает Жан.
Догадка заставила его отступить. Его живой подвижный взгляд окинул весь рынок, шустро бегая из стороны в сторону.
– Я знаю, что людям вроде нас тут опасно, – произнес Жан.
– Вроде нас?.. – переспросил я.
– Возвращайся домой, пока не стало слишком поздно.
– Я здесь, чтобы узнать, что происходит с людьми вроде нас. Мы в опасности? – спросил я.
– Ты – да, – усмехнулся долговязый.
Он потянулся и так быстро нырнул в базарную толпу, что я не успел ничего сказать. Вскоре его высокая фигура последний раз мелькнула, прежде чем он скрылся в проеме низкой арки. Жан наклонился, и тень поглотила его.
– Этьен!
Окрик кузена заставил очнуться и даже припомнить, что мы пришли вместе и нам обоим одинаково необходимо воротиться во дворец.
* * *
Ответы были там, на восточном утесе, который виднелся самым-самым краешком отсюда, с балкона дворца Шафака. Сердце бешено билось. Еще днем виной тому я бы назвал жару, но солнце уже зашло, а мое тело омыли от пыли, пота и грязи холодной водой. Теперь мои мучения были не от моей северной природы и не оттого, что моя кожа так скверно обгорела.
Мне не давали покоя мысли о далеком чернеющем мысе. Жалкий вид бродяги, как и его отшельничество говорили о том, что живет он не столь припеваючи. Скорее всего, он скрывается где-то там, на черном утесе, от своего прошлого. Сейчас было важно одно – Жан знает, что случилось с нашими людьми.
В конце концов, меня обуяла доселе неведомая мне решительность. Этот мясник-отшельник, конечно же, неспроста так боязливо
