– А я всегда держу слово, эксцеленче! Я вам не трус какой-нибудь.
– А как же ваша невеста? Через семнадцать дней свадьба, я уж для вас и подарок купил.
Тугай угрюмо воззрился на землю у себя под ногами.
– Прошу вас, эксцеленче, не будем сейчас говорить о Ниночке. Она непременно поймет меня – или же я любил не ту женщину, – он резко развернулся и пошел к своим спешившимся конногвардейцам.
Сумерки спускались все ниже, и Николай понимал, что в темноте мятежники соединятся с народом, и тогда быть ему казненным на манер французских королей или воевать со всем своим народом.
Генерал-адъютант Васильчиков подъехал к императору:
– Ваше величество! Больше нельзя терять ни минуты! Ничего не поделаешь – нужна картечь!
– Вы хотите, чтобы я пролил кровь моих подданных в первый же день моего царствования? – резко переспросил Николай.
– Да, – отвечал Васильчиков, – чтобы спасти вашу империю…
Больше Николай не колебался.
Князь Оболенский положил руку на плечо Тугая.
– Там ваши товарищи, Борис Степанович. И сейчас они пойдут в атаку. Ваши друзья, с которыми вы так славно кутили по ночам. Уводите свой эскадрон. Давайте же, уходите! Вы еще можете спастись.
Тугай молча и отчаянно помотал головой. Он вытащил пистолет из-за пояса и взвел курок. Сабли блеснули на льдистом воздухе, всадники дали шпоры коням.
Все запланировано было неверно, их ждала гибель.
Николай Павлович подъехал к батарее и скомандовал:
– Пальба орудиями по порядку! Правый фланг, начинай! Первая!
Но выстрела не последовало. Солдат затоптал запал в снег.
– Свои же, – с ужасом сказал он Бакунину, командиру артиллерии.
Бакунин соскочил с лошади, вырвал у солдата запал, мигом поднес его к пушке. Солдат успел приподнять дуло, и выстрел пришелся в карниз Сената. Посыпались с крыши и карниза зеваки, подкошенные картечью. Второй выстрел пришелся в самую середину каре.
Отстреливаясь, мятежники пытались скрыться. Лейтенант Тугай, его денщик Руслан Колкий и его приятель, лейтенант Алексей Плиский пытались подняться в жалкое подобие атаки. С саблями наголо прогалопировали в нелепом мужестве против рядов бывших своих товарищей.
Граф Алексей Орлов махнул рукой, увидев трех мятежников:
– Отставить! – рявкнул он. – Пропустите их! – И добавил негромко: – Вот ведь горячая голова, этот Тугай! Надо бы помочь ему сохранить эту голову на плечах…
С криками пронеслись Тугай, Колкий и Плиский, не встречая сопротивления, меж рядов своих товарищей. Те расступились, пропуская храбрецов.
Тугай остановил коня, его друзья последовали примеру лейтенанта-конногвардейца. Медленно сомкнулись ряды солдат, медленно подъехал к мятежникам граф Орлов. Остановился перед Тугаем.
– Вашу саблю, Борис Степанович. Эх, вы, глупец… Столь молод и уже прошляпил свою жизнь!
Борис опустил голову и протянул полковнику оружие. Выскользнул из седла и упал на затоптанный снег. Только сейчас все увидели, что Тугай истекает кровью – пять пулевых ранений.
Пушки били и били по отступавшим, внося в их ряды панику и хаос.
В короткий срок на Сенатской площади не осталось ни одного человека. На льду Невы зачернело от толп народа и солдат. Пушки повернули против них. Треск льда, крики утопающих, залпы пушек – все слилось в один ужасающий шум.
Скоро перед дворцом и на площади не осталось уже ни одного человека, только чернели на снегу трупы. Смерчи воды накрывали оставшихся в живых и уносили за собой в море…
Бунт был подавлен.
Только поздно вечером граф Кошин вернулся домой. Ниночка испуганной птахой порхнула к нему. На ней все еще было недошитое подвенечное платье. Следом с жалобными причитаниями семенила Прасковья.
– Ваша светлость, она не хочет его снимать! Ваша светлость! Она не хочет его снимать!
Павел Михайлович Кошин подхватил дочь на руки. Прижал к себе ее головку, брезгливо прошелся пальцами по тяжелому французскому шелку подвенечного наряда.
– Снимай-ка это тряпье! Не будет никакой свадьбы!
– Что… что с Борей? – прошептала Ниночка. – Где он?
– Не знаю я никакого Бори! – рявкнул Кошин. – В моем доме имени сего Тугая и не произносилось никогда. Снимай платье!
– Что с Борей? – дико закричала Ниночка. Вырвалась из отцовских объятий, ударила его по рукам и отскочила от отца разъяренной кошкой. Столь немыслимо было сие, что Кошин язык проглотил от неслыханной дерзости дочери.
Ниночка ж схватила его за обшлага камзола.
– Где Боря?
– В крепости! – Павел Михайлович опустил голову понуро. То, что дочь ударила единокровного родителя своего по пальцам, было пострашней всех новомодных революций. Это было катастрофой, гибелью всех устоев, морали, любви. – Скорей всего, его расстреляют за мятеж…
ГЛАВА 2
В ночь с четырнадцатого на пятнадцатое декабря Николай и вовсе не ложился спать. Он переходил из залы в залу Зимнего дворца, не ведая покоя. Нервы были вздыблены при восстании, он еще не пришел в себя после мятежа и требовал арестов…
Призвал Сперанского и приказал ему заготовить манифест с объяснением событий 14 декабря. Немедленно, в двадцать четыре часа хотел Николай Павлович расстрелять всех, кто был замешан в мятеже, но старенький седенький Сперанский коварно заметил государю:
– Не спешите с расстрелами, ваше императорское величество, всему нужна форма законности, да к тому же допросы откроют много важного, ибо, я полагаю, не одни военные замешаны в деле сем…
Николай пристально посмотрел на Сперанского. Старик, он когда-то был в чести у братца Александра, законы готовил, даже конституцию писал, а потом за оплошность малую оказался в ссылке.
– Вы правы, – ответил император.
Манифест объяснительный, столь поспешно Сперанским писанный, гласил на другой день после мятежа:
«Тогда как все государственные сословия, все чины военные и гражданские, народ и войска единодушно приносили нам присягу и в храмах Божиих призывали на царствование наше благословение небесное, горсть непокорных дерзнула противостать общей присяге, закону, власти и убеждениям. Надлежало употребить силу, чтоб рассеять и образумить сие скопище. В сем кратко состоит все происшествие, маловажное в самом себе, но весьма важное по его началу и последствиям».
– Я не брат Александр, – бормотал про себя Николай. – Я с бунтовщиками миндальничать не стану. Я им покажу, как революции в России устраивать…
Но в душе он ужасался содеянному и, вернувшись во дворец, тут же написал брату Константину:
«Дорогой, дорогой Константин! Ваша воля исполнена. Я – император, но какой ценой! Боже мой, ценой крови моих подданных…»
Все солдаты, схваченные на месте побоища, были сразу же водворены в Петропавловскую крепость. Николай приказал к утру следующего дня стереть все, следы происшествия, и убитых бросали в проруби на Неве, пятна крови присыпали снегом. К утру только поврежденный карниз Сената да огромные полыньи на реке напоминали о вчерашних событиях.
Все знатные люди, участвовавшие в заговоре, были доставлены во дворец, и Николай сам допрашивал их. Ругательствами и презрением были встречены эти люди. Князь Оболенский стоял перед императором со связанными руками, и теперь Николай мог излить на него всю ненависть и злобу – князь был старшим адъютантом в дежурстве Гвардейской пехоты, а Николай командовал одной из дивизий этой пехоты и потому Оболенский строго взыскивал с Николая еще в бытность его великим князем за упущения по службе. Не мог пройти мимо своего бывшего начальника Николай, чтобы не напомнить ему старых взысканий.
Князя Трубецкого привезли во дворец после полуночи. Николай в полной парадной форме и андреевской ленте вышел к нему навстречу и закричал, приставив указательный палец ко лбу князя:
