Ознакомительная версия.
Дальше — дело любезное. Кустарь до утра пел, а Дюжев слушал и плакал. До того растрогался, что пообещал все дуги купить, какие кустарь выгнул. И цену положил — от души.
А наутро, когда хмель вышел, прояснило: у кустаря шесть сыновей, и все они, женатые и холостые, жили с тятей под одной крышей и все дуги гнули. Навалили их, дуг этих проклятущих, аж пять возов. Дюжев увидел — чуть не подавился с досады. Но деваться, однако, некуда: дал купецкое слово — держи.
— Ты приезжай! — говорил на прощанье кустарь. — Ты мне глянешься! А я петь люблю и работать люблю — вон сколько добра с сынами наделал!
Сани, тяжело груженные звонкими дугами, уже поскрипывали по тракту. Дюжев молчком выругался и поехал следом.
— Потачку вы мужикам даете, Тихон Трофимыч. Они скоро на шею вам сядут и ноги свесят. Жаловаться прибежали, надо же… На дугах я их разорил… — продолжал тусклым голосом тянуть Вахрамеев и указательным пальцем трогал на носу бородавку.
Дюжев глядел на него и дивился: надо же, такой образине и светлый ум достался. Приказчик помнил все, что касалось торговли. Разбуди его ночью, спроси, сколько фунтов чаю в прошлом году продали или сколько аршин мануфактуры привезли два года назад из Ирбита, да хоть что спроси — он бородавку потрогает и ответит точнехонько, по записям сверяться не надо.
Жил Вахрамеев бобылем, жалованье ему Дюжев платил справное, но и отрабатывал приказчик его с лихвой: копейки хозяйской не переплатит. Берег дюжевское богатство, как свое.
— Вот что, друг милый, ступай, — Дюжев махнул рукой, выпроваживая Вахрамеева из горницы. — Нечего тут разговоры городить. Ты два десятка лишних дуг продашь, а после нам петуха пустят. Да и совесть поиметь надо — что люди скажут! Ступай, я сказал.
Вахрамеев ушел. Дюжев потоптался в пустой горнице, повздыхал, сам не зная о чем, и отправился в спаленку. Пуховая перина глубоко провалилась под его тяжелым телом, обняла мягкой прохладой, и он уснул, напоследок успев подумать: «Девка-то, надо же, голимая Марьяша…»
…Двери спаленки отпахнулись настежь, пестрый народишко вломился через порог в полном молчании. Лампада на божнице трепыхнулась извилистым огоньком и погасла. Сизая струйка потекла к потолку. Дюжев дернулся, пытаясь вскочить с перины, а сил — нет. Шевельнуться не может. Народишко мечется, кричит беззвучно, все целятся залезть в дальний угол. А в глазах у каждого одно-единственное — убивают! Дюжев и рад бы защитить их, а не может: лежит, как пластом земли придавленный. В открытых дверях — темь, а из нее — ружейные огоньки. Люди валятся, подрезанные пулями. И вот уже все — лежат. Темь в дверях налилась, загустела, огоньки перестали вспыхивать, и на середину спаленки вышла Марьяша. Коса распущена, волосы — как спелая рожь на белом снегу исподней рубахи. Развела руками и поплыла к Дюжеву, не касаясь ногами чисто выскобленных половиц. Просторная рубаха взвихривалась, откидывая белизной темноту. Марьяша протянула руку, Дюжев дернулся навстречу, желая припасть лицом к раскрытой ладони, и пробудился.
Ошалело повел глазами, увидел: в лампаде огонь теплится, с иконы проступает суровый лик Спасителя, а в самой спаленке пусто и по углам темно.
— Васька! — сдавленно крикнул Дюжев и зашелся в надсадном кашле. Его трясло.
Васька вылупился, как из-под земли. Засветил огонь, поддернул сползающие исподники, наклонился над хозяином. Дюжев прокашлялся, смахнул слезы, хрипло выдохнул:
— Вина давай!
Глазом моргнуть не успел, а перед ним стоял уже графинчик зеленого стекла, глубокая чашка с моченой брусникой и лежала, посвечивая золотистой коркой, утрешняя шаньга. Вино из длинноногой рюмки Дюжев вливал в себя через силу — не хотелось ему пить, но он, желая перешибить наваждение, в один присест ополовинил графинчик. Икнул и отодвинул его от себя, Ваське:
— Пей, гулеван. Опять ночью притаращился?
— Да как можно, Тихон Трофимыч! Спал я. Как расейских привел, сразу и завалился.
— Ври шибче!
— Да ей…
— Не божись. Пошли они, расейские-то?
— Куда им деваться! Вприпрыжку кинулись, подолы в веревочку завились. Спят, поди, без задних ног.
— Спят — это хорошо, — раздумчиво протянул Дюжев, все еще не избавясь от наваждения, явившегося ему во сне. — Васька, соври чего-нибудь посмешней, тягомотит меня, сна нету.
— А чего соврать-то? Я и не знаю, — простодушно оскалился Васька и тут же, вспомнив, предложил: — Разве прошлогодний случай, про гаданье…
— Давай про гаданье, все равно сна нету.
Васька переступил с ноги на ногу, словно ему подошвы жгло, зачастил бойкой скороговоркой — как горох на пол просыпал:
— В прошлом годе, на Рожество, девки у нас гадать собрались, а мы подслушали случаем. Решили они ночью в хлев забежать. К овцам. Кто барана поймает за хитро место — стало быть, свадьбу играть, а коли ярочку — жди, красавица, дальше. Вывернули мы шубы с парнями, ночи дождались и в хлев. Порты скинули и сидим, голозадые, ждем, когда ворожейки явятся. Овечек — в угол, сами к дверям поближе. Слышим — идут. У хлева остановились, оробели. Слышим, Нюрка Завалихина говорит. Вы, говорит, девки, не пугайтесь, я первая забегу. Открыла двери и шарит в потемках. Я ближе всех сидел, она меня и надыбала. Хвать-хвать по шубе и за это само место. Мне щекотно, спасу нет, я возьми да и хрюкни. Нюрка дернулась, но добычу держит, не отпускат. Шепчет: пусть жених у меня будет красивый, добрый, а хозяйство богатое, чтоб любил меня и на руках носил. Ах, ты, думаю, губу раскатала! Еще и на руках тебя, карчу неподъемную, таскать. Отвечаю ей шепотком: а шиш с постным маслом не хошь, Нюра? И отцепляйся, говорю, от меня, я мужик живой, а не деревянный, могу и грех сочинить. Тут парни заржали — терпелка лопнула. Кэ-эк Нюрка взвилась, едва потолок макушкой не вышибла. И — в двери. Выскочила, заблажила — девки кто куда. Пырск — и нету. А Нюрку по осени и впрямь засватали, в Шадру увезли.
Васька замолчал, а Дюжев шевельнулся — ничуть он не повеселел — и недовольно сказал:
— Кобель ты, Васька, и на уме у тебя одно — кобелячье.
Тот вздохнул и стыдливо опустил глаза.
— Иди спи.
Васька неслышно, по-кошачьи ступая на половицы, вышел. Дюжев остался один. Сон его не брал, не брало и выпитое вино. Увиденное во сне не отступало, стояло перед глазами. «Помянуть надо Марьяшу. Милостыню подать. Когда покойники снятся, поминать, говорят, надо. Как она тянулась, сердешная… И девчушка расейская на нее похожа. Неспроста это. Знак какой-то. К добру ли, к худу? Неужели судьба еще раз пытать хочет? Не надо бы, сытый я испытаньями под завязку, не надо бы… А?»
Ознакомительная версия.
