Марк вежливо кашлянул и повернулся к Руфию, едва минула первая минута марша. Юноша был рослым, на целую голову выше ветерана, слегка худощавым, но жилистым, что обещало прибавление мышц.
— Да, друг мой?
— Мне бы очень хотелось кое-что понять. Если ты не против поговорить.
Голос юноши заставил Руфия внимательнее посмотреть на Марка; судя по напряженным скулам и стиснутым челюстям, он все еще борется с последствиями схватки.
— Да простит меня Марс, но я бесчувственный старый дурак. Это был твой первый настоящий бой?
Юноша напряженно кивнул.
— Боги, как быстро привычка командовать покидает человека… Я никогда не забывал после боя шуткой или пощечиной вывести новичков из потрясения, вызванного вкусом крови другого человека, и поздравить их с тем, что они не только выжили, но и сохранили должное число рук и ног. Однако должен заметить: ты справлялся намного лучше других. Ты всерьез озаботил не одного врага и даже не пользовался при этом щитом. Такие умения легко не даются…
Он улыбнулся и вопросительно поднял бровь, отметив, что лицо юноши немного смягчилось.
— Но ты сможешь рассказать о своем владении двумя клинками и попозже. А сейчас, полагаю, у тебя есть какой-то вопрос?
— Мне интересно, почему эти воины берут не все головы варваров, если следуют какому-то местному обычаю.
Ветеран обернулся на отряд, шедший следом.
— Тунгрийцы? Когда ты узнаешь больше о здешних отрядах, ты станешь понимать их лучше. Легионы всегда перемещаются с места на место. Они могут оставаться на одном месте год, а то и десять лет, но потом всегда двигаются дальше. Всегда есть кампания, в которой нужен еще один легион, где-то требуется укрепить границу, или находится очередной идиот с пурпурной полосой на тунике, который желает стать императором. Это означает, что легионы никогда не успевают перенять местные обычаи, поскольку один год они в Иудее, а другой — уже в Германии. Кроме того, служить в легионе — все равно что быть жрецом крайне ревнивого бога: сложные ритуалы, особые подношения и жертвоприношения, собственный способ вести дела. В легионе есть старшие командиры, лагерный префект и старшие центурионы, и все они заботятся о том, чтобы все было сделано их способом. А вот ауксилии обычно остаются на одном месте, если не случается какой-то крупной кампании, и даже после нее обычно возвращаются домой. Они пускают корни, впитывают местные обычаи, начинают поклоняться местным богам. Перенимают образ жизни местного населения. И эти парни, которых первоначально набирали в Тунгрии, по ту сторону моря, просидели у Стены едва ли не с того дня, как она была построена шестьдесят лет назад. Среди них уже нет настоящих тунгрийцев, только их внуки, смешанные с местными. Они берут головы, потому что таков здешний обычай, но, кроме того, у них есть кодекс чести, который устыдил бы центуриона с шестью медалями. Они берут головы только тех, кого убили один на один… Но хватит о тунгрийцах. Уверен, в должное время ты узнаешь о них все необходимое. Поведай мне, что, привело тебя в заброшенные северные пустоши этого холодного и сырого нужника…
Он оценивающе посмотрел на юношу, будто впервые разглядел его как следует, хотя они ехали бок о бок почти полдня, пусть и по большей части молча.
— Карие глаза, черные волосы, отличный загар… Я бы сказал, что ты рожден и воспитан в Риме. И все же ты здесь, в Британии, вместе с нами окунаешься в ее холод, сырость и кровь… Напомни мне свое имя.
— Марк Валерий Аквила. А твое?
— Квинт Тиберий Руфий, некогда солдат, а теперь обычный поставщик хорошей еды и превосходного снаряжения в Северном округе. Совсем скоро ты будешь жевать особенно противный кусок соленой свинины и думать: «О Юпитер, хотел бы я прямо сейчас держать в руке горшок с рыбой пряного посола от Руфия». Во всяком случае, теперь мы знакомы…
Он вопросительно поднял бровь. Юноша с кажущимся самоуничижением пожал плечами.
— По правде говоря, мне рассказывать недолго. Я направляюсь в Тисовую Рощу, чтобы присоединиться к Шестому легиону на срок моей военной службы.
Руфий криво улыбнулся.
— Представляю, насколько это волнующая служба для мужчины твоего возраста. Освободиться от скуки домашней жизни, через все империю добраться до края цивилизации и вдобавок получить возможность служить в лучшем легионе во всей армии. Ты будешь вспоминать об этом времени как о лучших днях своей жизни, обещаю тебе.
— Наверняка ты прав. Но прямо сейчас я уверен, что с нетерпением жду первой настоящей ванны с момента выхода из Темного Пруда. На мой вкус, в этой стране слишком много дождей и ветра, который пробирает до костей, как ни закутывайся в плащ.
Руфий кивнул.
— Никто не знает об этом лучше меня. Двадцать пять лет я трясся вверх и вниз по этим сырым подмышкам страны на службе императора, мок и мерз, жил в продуваемых казармах и втискивал недовольных местных новобранцев в подходящую для легиона форму. Замечу, что я служил в Шестом — вторая когорта, первая центурия.
Юноша с уважением склонил голову.
— Ты был старшим центурионом когорты?
— Да. С учетом всех обстоятельств, те четыре года были самыми счастливыми в моей жизни. Под моим командованием находились шесть сотен копий, и никто не мог помешать мне превратить их в лучший отряд во всей этой паршивой стране. Я был сам себе хозяином, и ни один человек не заступал мне дорогу. Ни трибун, ни интендант не рисковали возражать мне, и это чистая правда.
Он похлопал юношу по плечу, подчеркнув слова.
— Но позволь предупредить, эта страна прорастает в человека, как гриб в дерево — медленно, незаметно, — пока однажды ты не понимаешь, что не можешь представить себе жизнь в другом месте. У меня была возможность вернуться домой, когда закончился срок службы, но я не смог придумать, к чему мне привыкать к жизни в стране, где нет вечно хмурого неба и толп раскрашенных в синее дикарей. Теперь это мой дом, и если ты проживешь здесь достаточно долго, то же случится и с тобой. Может, в твоей семье принято служить в этих краях?
— У моего отца есть…
Руфий, улыбаясь, поднял бровь.
— Связи?
— …Мой дед командовал легионом три года, пока не вернулся в Рим, а отец был старшим трибуном в Шестом. В нашей семье все служили, еще со времен Республики. Хотя отец в действительности не военный человек, по его собственному признанию и к глубокому разочарованию деда. Он человек слова, а не действия. Но заметь, я слышал, что в Сенате он может заставить человека умолкнуть, даже не повышая голоса. Хотелось бы мне обладать таким красноречием.
Руфий задумчиво кивнул.
