В Липовой Гриве Кукуна уважали все — и стар, и млад. В молодости он долго бродил по дальним землям, многое видел, слышал и познал и всегда душевно и легко приходил на помощь всякому смерду.
Сейчас он спокойно стоял у ворот и глядел на Всеславова отца, который положил в ряд перед выходом из хлева несколько вареных яиц, потом, ударяя рогатиной, погнал через них корову. Вышедшая следом мать заговорила вдогонку:
— Тебя прошу, красное солнце, и тебя прошу, ясный месяц, и вас прошу, зори–зориницы, и тебя прошу, галочка, и отвергните злых зверей от моего скота, все станьте мне в помощь! И ты, великий Род, не покидай нас! — повернулась она в сторону Ярилиной плеши.
Отец распахнул ворота, отдал Кукуну собранные с земли яйца. Проходя мимо пастуха, корова замычала, здороваясь после зимы с ним и со стадом, но в ответ ей лишь проблеяла белая коза, бредущая одиноко по обочине дороги.
Всеслав спустился с крыльца, подошел к отцу и Кукуну. Тот держал в руке трещотку–верещагу, на плече висел лук, но гуслей, которые он часто таскал с собой, на этот раз не было.
— …конь тебе нужен, бродишь вечно пеший, оттого и ноги стонут, — договорил Ростислав.
— Конь две гривны стоит! Две ногаты[12] скопить и то приналечь надо, а ты в миг определил…
Увидев приблизившегося мальчика, он протянул ему глиняную свистульку
— головку коня, засмеялся, но сразу переменил лицо и шутливо затараторил:
— Была у меня клячонка, восковые плечонки, плеточка гороховая. Овин загорелся, и клячонка растаяла, плеточку вороны расклевали. С тех пор вот люди меня все на ум наводят, да ведь я–то уж совсем при старости, помру скоро, в гниль пойду, и голова облезет. Уж и глазами я совсем обнищал, надо черемухового цвета попить.
— Воском на ночь залей, — посоветовал отец.
— Учи меня, учи, — улыбнулся, отходя от ворот, Кукун.
Отец с сыном долго глядели ему вслед, потом из избы появилась нарядная, по сегодняшнему обычаю, мать. На шее у нее висела науз–коробочка с кольцом и сверкающим ножом; с шерстяной вятичской шапочки свисали, чуть позвякивая, начищенные кольца, на руках блестели серебряные браслеты.
Она тоже остановилась у плетня, густо пахнув мятой.
Когда отошло от веси неторопливое стадо, на улице показался козел. Он строго шел вперед, наклонив к земле бородатую голову, и изредка сверкал глазами, будто проверял, верно ли все было сделано в этот важный день.
Вдалеке, почти у самой реки, заиграл на своей длинной — почти в два локтя — свирели Кукун. Козел приостановился, вслушиваясь в призывный звук.
— Иди, дай ему, — протянула мать Всеславу ломоть хлеба.
Мальчик выбежал из ворот и помчался к козлу. Тот сразу же повернул к нему грозные рога и подозрительно уставился на протянутую еду. Недовольно принюхавшись, он мотнул бородой, сердито зашагал дальше.
Всеславу стало обидно, что козел не принял его хлеб. Мальчик знал, что посредине зимы, в просинец[13], когда начнут удлиняться дни, козла отведут на Ярилину плешь и убьют для Рода, чтобы великий бон и в новом году уберег весь от напастей.
Прошлой зимой в просинец на капизе собралась вся весь. Падал густой пушистый снег, и ничего вокруг не было видно; деревья в лесу накрылись белыми шапками, черные стены изб едва виднелись сквозь белую пелену. Всеслав тогда все запрокидывал голову, пытался разглядеть, где же рождаются снежинки, но до самого неба перед глазами шевелился белый неразделимый поток.
Снег делался все гуще, однако смерды недвижимо стояли перед кумиром и безмолвно ждали. Костер у подножья Рода разгорался, снег вокруг него таял, и проступала черная промерзшая земля.
Кукун торжественно подвел к огню священного козла, остановился. Немного погодя к костру под руки подвели дряхлого Милонега, старейшего в веси старика. Он был одет в кожух, изношенные лыковые лапти. Седая и такая же редкая, как у козла, борода, сразу взмокла от тепла и спуталась сосулькой. Перед козлом старик опустился на колени, стал маленькой узенькой ладошкой гладить его по морде, почесал за ушами. Потом он начал бормотать что–то невнятное, но тут из белой снежной пелены вдруг вылетел огромный ворон, стукнул над головами людей крыльями и опустился на Рода, столкнув вниз налипший на кумире снег.
Милонег от испуга пригнулся к земле, осторожно огляделся и взмахнул на птицу руками. Ворон лишь тяжело пошевелился на великом боге и громко каркнул.
Страх охватил смердов, они стали плотнее прижиматься друг к другу. Старик заторопился, он с трудом поднялся с колен, зашел, будто хотел сесть верхом на козла и достал из–за пазухи большой нож. Затем потянул животное за рог, но сил у Милонега было мало, и голова козла не запрокидывалась. Тогда старик опустил правую руку под горло жертвы, и тут же Всеслав увидел, как выплеснулась на снег алая кровь и от нее пошел густой пар.
Козел дернул головой, кровь хлестнула обильней; подскочил Кукун и подставил небольшое корыто. Невидимая тяжесть будто давила сверху на козла, он пытался не поддаться ей, но ноги его задрожали, и зверь упал на колени, уткнувшись мордой в наполненное кровью корыто. Всеславу почудилось, что он тоскливо прошипел, прежде чем рухнуть перед костром на залитый кровью снег.
— Вот и отлетел, — тихо сказали рядом с мальчиком; вокруг зашевелились, затоптались мужики и бабы.
Милонег подозвал рукой пастуха, вдвоем они подняли корыто и стали, отворачивая лица от жара, выливать кровь на горящие поленья. Потом старик обтер дно корыта снегом и швырнул красный снежок в огонь. Тот громко зашипел, дрова же все дымились и трещали. Вспугнутый ворон слетел с Рода, опять угрожающе проскрипел–прокаркал и исчез в снегопаде. Все понимали, что птица предрекла Липовой Гриве несчастье, и потому спускались с Ярилиной плеши угрюмые и безмолвные. Наверху, перед кумиром лежал в огне труп козла, и теперь над капищем вздымался черный дым.
Однако ни весной, ни летом ничего страшного не произошло, урожай боги дали богатый, про ворона забыли, и вот теперь определили к смерти на зимних колядках очередного козла. Он жил в хлеву у Кукуна и толстел.
Обиженный Всеслав возвратился к себе. Поднимаясь по ступеням в избу, он обернулся. Коровы разбрелись по берегу Клязьмы, а за рекой, освещенный солнцем, зеленел лес. И никто в Липовой Гриве не мог знать в то утро, что вечером на весь обрушится горе, счастливая жизнь Всеслава навсегда закончится и потянутся долгие годы изгойских[14] страданий.
Когда стемнело, Всеслав лег на полати, потом передумал и, поскольку печь не топилась, перебрался на нее, стал оттуда смотреть вниз.
