Ознакомительная версия.
— Серьезная операция? — спросил Грим. Никто не улыбнулся. Превосходная актерская игра!
— Очень, сахиб. Он удаляет сипаю половину печени.
— Хм… Мне и в голову не придет его отвлекать. Скверное дело. Идемте.
Но мы не вошли в палату, пока Нарайян Сингх и дневальный не огородили койку номер девятнадцать двумя ширмами, как это делают, когда больной умирает, и не поставили рядом три стула, вопреки вывешенным на стене правилам. Затем Нарайян Сингх встал на страже перед ширмами, но, полагаю, пропустил не так много из нашей беседы.
Человек, лежащий на койке, был ранен тяжело, но не смертельно. И хотя глаза его лихорадочно блестели, он, кажется, сохранил некоторую ясность мысли. Он с минуту смотрел на Грима в упор и, наконец, узнал его.
— Джимгрим!
— Сиди-бин-Таждим, это ты? Я так и думал, что это ты! — Грим говорил на северном арабском диалекте, заметно отличающемся от того, на каком говорят вокруг Иерусалима.
— А это кто? — хрипло спросил раненый, поглядев сперва на Джереми, а затем на меня.
— Росс, мой друг, — ответил Грим.
— А вон тот?
Я ему откровенно не понравился. Западная одежда и бритое лицо не внушают доверия арабу, особенно когда дела у него плохи. А этому иностранцы слишком часто оказывали скверную услугу.
— Американец по фамилии Рэмсден. Тоже мой друг.
— О! Американи! Хаким?
— Нет. Он не доктор. Но его не надо бояться. Он друг Фейсала.
— Чьи это слова?
— Мои, — ответил Грим.
Сиди-бин-Таждим кивнул. Похоже, слова Грима были для него истиной в последней инстанции.
— Почему ты сказал, что тебя ударил ножом еврей? — внезапно спросил Грим.
— Чтобы они повесили пару евреев. Уалла! Разве не евреи стоят за всем? Если грек убивает мальтийца, это задумал еврей. Да падет на них проклятие Аллаха, и пламя Иблиса пожрет их…
— Ты видел человека, который тебя ударил?
— Да.
— И он был евреем?
— Джимгрим, не тебе об этом спрашивать. Если еврей хочет убить, он всегда наймет кого-то другого. Тот, кто меня ударил, был наемник, и он умрет от моей руки, Аллах мне в том свидетель.
Но пусть Аллах покарает меня и низвергнет во прах непогребенным, если я не заставлю поплатиться за это десятерых евреев!
— И какого-нибудь еврея в особенности? — спросил Грим.
Человек на постели сжался и ушел в свою скорлупу, точно моллюск, до которого дотронулись. Он выглядел довольно необычно и скорее походил на испанцев, которых любил писать Гойя: с редкой седеющей бородкой и впалыми щеками. Его мучил жар, он сбросил серое армейское одеяло, и я увидел под смуглой кожей его тугие мускулы, точно отлитые из бронзы.
— Если бы не евреи, Фейсал уже стал бы царем всей этой земли, — внезапно произнес он и снова замолчал, замкнувшись в себе.
Грим улыбнулся. Он почти всегда улыбается, когда вроде бы не за что ухватиться. В те мгновения, когда большинство людей, ведущих допрос, хмурятся, он проникается сочувствием к допрашиваемому, подбадривает его… Это просто хитрый обходной маневр.
— А как насчет французов? — спросил Грим.
— Да сокрушит их Аллах! Они все на содержании у евреев!
— Ты можешь это доказать?
— Уалла! Могу.
Грим, похоже, не особенно ему верил. Его взгляд оставался пристальным, но в глазах плясали веселые искорки. Раненый задрожал от негодования.
— Ты смеешься, Джимгрим, но послушай, что я тебе сейчас расскажу!
Однако Грим по-прежнему улыбался.
— Сиди-бин-Таждим, ты один из фанатиков, что думают, будто весь мир против них в сговоре. С чего ты решил, будто евреи считают тебя такой важной фигурой, что подсылают к тебе убийц?
— Уалла! Я один из немногих, кто управляет происходящим.
— И если тебя убьют, то весь процесс остановится, так?
— На все воля Аллаха. Я еще жив.
— У тебя есть друзья в Иерусалиме?
— Конечно.
— Странно, что они тебя не навестили.
— Уалла! Ничего странного.
— Понятно. Они считают тебя человеком без полномочий, который может что-то затеять и оставить это на других?
— Кто говорит, что у меня нет полномочий?
— Ну, если ты можешь доказать, тогда…
— Что тогда? — переспросил раненый, пытаясь сесть.
— Скажем, Фейсал — мой друг, и люди, которые пришли со мной — тоже его друзья. У тебя, конечно, нет письма, потому что это было бы слишком опасно…
— Джимгрим, клянусь Аллахом, у меня было письмо! Тот, кто ранил меня, забрал его. Я…
— Это было письмо от Фейсала?
— Малэйш… неважно. Оно было зашифровано и запечатано. Если ты сможешь добыть для меня это письмо, Джимгрим… но какая теперь польза от этого? Ты ведь на службе у англичан!
— Скажи, кто тебя ранил, и я достану для тебя письмо.
— Думаешь, я так прост? Ты можешь слишком много узнать. Лучше скажи врачу, чтобы поскорее вылечил меня, тогда я сам займусь своими делами.
— Мне бы хотелось спасти тебя от тюрьмы, если это возможно, — ответил Грим. — Мы с тобой старые друзья, Сиди-бин-Таждим. Но, конечно, если ты прибыл сюда, чтобы поднять мятеж… Если есть документ, который это доказывает, и он попадет в руки полиции… тогда я мало что смогу для тебя сделать. Так что лучше скажи, кто тебя ранил, и я стану его искать.
— А если ты получишь письмо?
— Разумеется, я прочту его.
— А кому ты его покажешь?
— Возможно, моим друзьям.
— Они не уронят твою честь? Они тебя не предадут?
— Я об этом позабочусь.
В глазах Грима появился блеск, знакомый любому, кто знал этого человека. Грим напал на след. При этом он выглядел так, словно начинал терять интерес к разговору… Короче, он с упоением вел охоту.
— Есть еще кое-кто, с кем я мог бы посоветоваться, — небрежно произнес он. — По дороге сюда я видел одного из штабных капитанов Фейсала. Он ехал в кэбе к Яффским воротам.
Едва Грим умолк, раненый задрожал — то ли от гнева, то ли от ужаса. Он почти обезумел. Его и без того бескровное лицо стало пепельно-серым, затем посинело, все тело сотрясал кашель. Все, что ему удалось — это издать несколько невнятных звуков. Тогда он попытался объясниться знаками. Грим его явно понял.
— Очень хорошо, — сказал он. — Скажи, кто тебя ранил, и я не стану называть твое имя штабс-капитану Абд-эль-Кадиру.
— А эти люди? Они ничего не скажут?
— Ни слова. Кто тебя ранил?
— Юсуф Дакмар! Да лишит его Аллах своей любви и милости!
— Вот черт! — взорвался Джереми, забыв, что нельзя говорить по-английски. — Да, это редкостная свинья! Юсуф Дакмар, сын повара, который умудрялся по четыре раза продавать армии овец: пригонял их в лагерь, получал расписку, угонял среди ночи и их же приводил опять! А мы были слишком заняты — учили наших турецких братьев правилам хорошего тона. Тот самый тип, которого я как-то турнул из лагеря… Надеюсь, он это помнит. Готов спорить: у него и до сих пор ноет хребтина. Грим, старина, отведи меня к нему, вот уж ему устрою!
Ознакомительная версия.
