— Не надо! — испуганно закрыв лицо руками, тихо произнес Шуйский.
— Не надо! — согласился Димитрий и снова обвел тяжелым взглядом притихших бояр. — Так как решать будем, бояре? И как я матушке своей в глаза гляну, если этот ирод, из-за которого она столько мучений претерпела, будет процветать?
— Казнить собаку! — истерично выкрикнул Богдан Бельский. — Он и мне изрядно насолил!
— Голову отрубить всенародно, на Красной площади! — добавил Петр Басманов.
Шуйский завыл в голос. Не выдержал Дмитрий Шуйский:
— Прости, государь, ты его, неразумного!
— Вот как времена меняются! — усмехнулся царевич. — Младший брат старшего в неразумии укоряет.
Потом обратился к Мстиславскому:
— А ты как, Федор Иванович, считаешь? Или сам тоже тайно о троне помышляешь!
Тот испуганно, как ворон, взметнул руки, уронив посох:
— Нет, нет! Помилуй мя и спаси!
— Так, значит, и решили! — удовлетворенно сказал Димитрий и, повернувшись к дьяку, четко произнес: — Повелеваем в ближайшее воскресенье смутьяну и вору Ваське Шуйскому всенародно на Красной площади отрубить голову. А братов — Дмитрия и Ивана за то, что не сумели вразумить своего старшего, в опалу, в их галицкие вотчины…
После обеда царевич с Басмановым и Маржере отправились осматривать дворцовые мастерские. Капитан удивлялся пытливости Димитрия, который беспрестанно задавал вопросы портным, шившим царские одеяния для коронации, плотникам, получившим от него заказ на лавки и столы для нового дворца, бронщикам, ковавшим кирасы для телохранителей царевича, оружейникам, изготавливавшим пистоли не хуже европейских.
Царевич радовался, как дитя, глядя на своих мастеровых.
— Это тебе не бояре, которым бы только дрыхнуть после обеда! — весело сказал он Басманову. — Глянь, как работают!
Особенно долго он пробыл в ювелирной мастерской, наблюдал за отливкой пластин, а затем чеканкой золотых монет, предназначенных для коронации, любовался игрой граненых алмазов и рубинов, которые должны были украсить корону будущей царицы. Таких корон на Руси еще не делалось, поэтому царевич придирчиво рассматривал рисунки короны, которая украсит голову Марины.
— Где камни берете? — спросил он у старшего ювелира, немца.
— Выдают из казны вашей милости.
Царевич живо обернулся к Басманову и сказал с упреком:
— Как же мы мою казну до сих пор не осмотрели? Я ведь и не знаю толком, насколько я богат. Как туда пройти?
— В Благовещенском соборе за алтарем есть вход в подземелье, который денно и нощно охраняют специальные ключники.
— Так веди меня туда! — нетерпеливо воскликнул Димитрий.
Басманов покосился на ювелиров, занятых своим делом, и, нагнувшись к уху царевича, прошептал:
— Есть еще один, потаенный, ход, прямо из твоей опочивальни.
Царевич схватил его за руку:
— Если потаенный, то откуда ты знаешь?
Басманов поклонился:
— Для меня, охраняющего твою жизнь, государь, нет тайн во дворце.
В опочивальне узловая печь оказалась фальшивой — одна из ее стен, покрытых узорными изразцами, поворачивалась так, что открывала коридор, ведущий к винтовой лестнице. Маржере с зажженной свечой шел впереди, сзади царевич, последним — Басманов. Спустившись глубоко вниз, они вышли в прямой туннель, обложенный белым известковым камнем, с низким сводчатым потолком. Миновав сажен двести, уперлись в кованую дверь. На вопросительный взгляд Маржере Басманов молча протянул большой узорчатый ключ. С мелодичным звоном повернулся замок. Царевич, ухватившись за ручку, рывком открыл тяжелую дверь и, буквально вырвав свечу у капитана, поднял ее высоко над головой, чтобы оглядеть огромное подвальное помещение. В неверном пламени свечи светились золотом царские наряды из парчи, вспыхивали радугой разноцветные ткани, уложенные вдоль стен с пола до потолка, сверкали алмазными гранями мечи, сабли, шпаги, отделанные драгоценными каменьями, золотая и серебряная посуда, иноземные хрустальные кубки. В центре зала находилась особенно ценная часть казны. На высоком столе покоились золотые царские короны — Ивана Грозного, Бориса Годунова и третья, что изготовлялась для его сына Федора, но теперь она предназначалась для коронования Димитрия. Четвертой была старая великокняжеская корона, которую горделиво носили его предки. Здесь же лежал знаменитый посох, изготовленный из цельного рога единорога, имевшего, по преданию, целебную силу.
Царевич взял его в руки — тяжел! — и добавил с усмешкой:
— Однако не помог излечиться Бориске от его недугов.
Здесь же лежали золотые скипетры, державы. Рядом стояли огромные бочки, отлитые из чистого серебра, наполненные серебряными рублями. Далее шел ряд сундуков, обитых позолоченной кожей. Царевич распахнул один из них.
— Книги! — воскликнул удивленный Маржере.
— Это очень редкие книги греческих и латинских авторов, — ответил Димитрий. — Я слышал о них. Их привезла в Москву в качестве приданого моя прабабка, дочь византийского императора Софья Палеолог. Царь Иван хотел их перевести на наш язык, но так и не нашел порядочных толмачей. Таких книг нет ни у одного монарха.
— Это ценнее, чем все золото и бриллианты, что находятся здесь! — с жаром воскликнул капитан. — Мой друг Мишель Монтень говаривал…
— Потом расскажешь, — нетерпеливо оборвал его царевич. — Но ты прав, для книг надо будет найти особое хранилище.
— Кстати, — обернулся он к Басманову, — из моего нового дворца надо будет сделать несколько тайных ходов. И сюда, в казну, и к Москве-реке, и к конюшням. Мало ли что…
Басманов понимающе кивнул головой, а царевич, возбужденный увиденным несметным богатством, снова и снова перебирал, сыпал из одной кучи в другую алмазы, рубины, изумруды, топазы, жемчуг, не уставая наслаждаться их волнистым сиянием.
Потом в его глазах загорелся огонек:
— Я умножу эти богатства! Надо будет созвать со всей Европы лучших мастеров-ювелиров.
Вернувшись в опочивальню, царевич отпустил Басманова и велел Маржере позвать своего секретаря Яна Бучинского. Тот явился тотчас.
— Что-то я не вижу святого отца Левицкого?
— Важно, чтобы и другие его не видели, — сказал Бучинский. — Не хватало, чтобы русские узнали, что в свите государя есть не просто католики, а иезуиты.
Будучи сам протестантом, Ян терпеть не мог братство святого Лойолы.
— Как же он прячется?
— В том-то вся хитрость, что никак. Он носит обычное польское платье, и все его принимают за придворного шляхтича.
— Так позови его.
Бесшумной походкой к нему приблизился Андрей Левицкий. Благословив, сказал с чуть заметным упреком:
