Я упал духом и был полон отвращения и отчаяния.
— Я так и сделаю, — сказал я.
Затем, бросившись на кровать, я погрузился в море сна, лишенного грез.
Следующее утро застало меня у боковых дверей и высокий человек пропустил меня. Я просунул монету в десять долларов в его ладонь и тотчас же очутился у еще не открытого окошка. Снаружи я видел большую волну, собиравшуюся для унылого стояния. Я чувствовал подлое ощущение низости, но мне недолго пришлось копаться в своих низменных ощущениях.
Клерк-регистратор подошел к окошку. У него было очень красное лицо и слезящиеся глаза. Я невольно отвернул голову от его дыхания.
— Я хочу зарегистрировать восемь внизу по Офиру, — сказал я.
Он посмотрел на меня с любопытством и заколебался.
— Ваше имя?
Я сказал. Он перелистал свою книгу.
— Восемь внизу, вы сказали? Но ведь этот участок уже закреплен.
— Не может быть! — возразил я. — Я только вчера пришел оттуда, поставив свои вехи.
— Ничего не могу поделать. Участок записан за другим, записан вчера утром.
— Послушайте! — воскликнул я, — вы, кажется, хотите морочить меня. Говорю вам, что я был там первый. Я один занял участок.
— Это странно, — сказал он, — здесь должно быть какое-нибудь недоразумение. Во всяком случае, вам придется отойти и допустить к окошку других. Все, что я могу сделать для вас, это рассмотреть дело, но теперь мне некогда. Придите завтра. Следующий пожалуйста.
Следующий человек, оттолкнул меня в сторону и я так и остался с раскрытыми глазами, едва переводя дух. Какой-то человек в очереди посмотрел на меня с сожалением.
— Ничего не поделаешь, юноша, вам лучше примириться с тем, что вы потеряли участок. Они вытурят вас оттуда так или иначе. Они послали кого-нибудь туда теперь, чтобы поставить вехи после вас. А если вы будете брыкаться, то они скажут, что вы не сами занимали его.
— Но у меня есть свидетели.
— Если бы вы призвали в свидетели самого архангела Гавриила — это нисколько не повлияло бы на них, раз они намерены захватить ваш участок. Эти правительственные чиновники — самая мошенническая компания, какая когда-либо поставляла горючий материал для адского огня. С ними честного дела не сварить. Они добиваются сала каким бы то ни было путем. Они заняли лучшие участки, а люди спешили, чтобы занять их при первой же возможности. Они славно устраивают свое гнездышко. Это стая прожорливых щук, выжидающих только, как бы проглотить все, что им попадется. Человек не может покупать вино по двадцати долларов за бутылку и подносить мамзелям из танцулек в подарок бриллиантовые балаболки на правительственное жалованье. А большинство из них делает это. Вино и женщины! А их жены и дочери там, дома, думают, что они маленькие оловянные божки. Как бы то ни было, а им придется когда-нибудь рассчитаться за это. О, это великая страна.
Единственно, что может помочь вам, — продолжал он, — это стакнуться с кем-нибудь из чиновников. У меня, например, есть друг, которому не приходится даже двигаться из города, чтобы занять участок.
— Но, несомненно, — сказал я, — где-нибудь, когда-нибудь должна быть справедливость. Несомненно, если бы доложить об этом в Оттаве и привести доказательства.
— В Оттаве? — Он презрительно засмеялся. — В Оттаве! Оттава и снимает сливки со всего этого. Мелочь, мелюзга только лижет остатки. Поглядите, какие огромные концессии они продают за понюшку табаку. Нет, хорошая золотоносная почва, которая дала бы кусок хлеба бедному рудокопу, крепко запечатана и навеки закреплена. Как это делается? Все дело тут в политике. Поглядите, как ведется торговля спиртом. Неочищенный спирт посылается в страну тысячами галлонов, разбавляется в шесть раз большим количеством воды и продается бедным рудокопам за виски по доллару за рюмку и при этом вам запрещают разливать свои собственные напитки.
— Хорошо, — сказал я. — Я не позволю выставить себя со своего участка. Хотя бы мне пришлось перевернуть небо и землю.
— Вы не сделаете ничего подобного. Если вы разбушуетесь, тут есть полиция, чтобы прикрыть вас колпаком, вы говорить вы можете, пока ваши жабры не покраснеют. Это никого не тронет. Они всех нас держат в руках. Нам остается только глотать пилюли. Бесполезно метаться, когда болит живот. Вы бы лучше отошли и присели.
Я так и сделал.
Мне нужно было повидать Берну. Я уже побывал в ресторане «Парагон», новом блестящем заведении, открытом Винкельштейном, но ее не было на службе. Я увидел мадам, стоящую в своих фальшивых бриллиантах, со своими черными, как таракан, искусно причесанными волосами и широким, наглым, кокетливо размалеванным лицом. Она казалась олицетворением плотского процветания — эта большая красивая еврейка с ястребиными глазами. В задней половине носился Винкельштейн, причем его маленькое сдавленное бледное лицо сияло от пота. Но он был великолепно одет и усы его были нафабрены еще лучше, чем обыкновенно.
Я смешался с толпой золотоискателей и благодаря своей грубой одежде и загорелому, обросшему бородой лицу не был узнан супругами. Когда я расплачивался, мадам кинула на меня острый взгляд. Но по глазам ее было заметно, что она не узнает меня. Вечером я вернулся снова туда и занял место в одном из завешенных кабинетов. За длинными закусочными стойками молодцы с грубыми затылками, взобравшись на трехногие сиденья, упивались едой. Зал был ослепительно освещен, украшен многочисленными зеркалами и аляповато расписан золотом и белым. Меню было изысканное и цены высокие. В кабинете передо мной седовласый адвокат занимал даму легкого поведения; в кабинете позади квартет из «Павильон-театра» задавал шумный кутеж. Не могло остаться никаких сомнений относительно характера заведения. Это было пристанище человеческих подонков, дворец позолоты и преступления.
Я чувствовал себя глубоко угнетенным, несчастным; все внушало мне отвращение. В первый раз я начал жалеть о том, что покинул дом. Там, на ручьях, я был счастлив. Здесь в городе бросающийся в глаза разврат бил по моим нервам. И в этом месте служила Берна. Она прислуживала этим распутникам; она подавала этим свиньям. Она слышала их развязные разговоры, их беспечные богохульствования. Она видела их мертвецки пьяными, бредущими неверной походкой на свои позорные свидания. Она знала все. О, это было безжалостно. Это надрывало мне сердце. Я сел и закрыл лицо руками.
— Что прикажете?
Я узнал нежный голос. Он пронзил меня и я сразу поднял глаза. Предо мной стояла Берна.
