Размышления прервал насмешливый вопрос:
– Эй, красавица, о чем мечтаешь? О новых сережках?
Рахима обернулась и увидела над обрывом всадника верхом на поджаром гнедом скакуне. Добротный чапан обтягивал широкие плечи, зеленые с изморозью глаза смотрели с издевкой, тронутая первой сединой бородка обрамляла тонкое лицо. Борода была не такая, как у аульных аксакалов – клочковатая и нечесаная, а старательно подстриженная, умасленная и приглаженная – волосок к волоску. На голове у незнакомца красовался кокетливый борик с рысиной опушкой, такие простакам не по карману. Но самое главное, от чего прачка не могла отвести восторженных глаз, украшало не всадника, а коня. Уздечка полоскалась на солнечном ветру, поблескивая серебром и бирюзой. Неужто так бывает? Немыслимая красота заворожила, сковала немотой язык, в другое время бойкий, и она не нашлась, что ответить. Конечно, помечтать о сережках не грех, коли у лошади такая диковинная уздечка, чеканная, с витиеватым орнаментом, который могли разглядеть только молодые проворные глаза. Эх, такое серебро бы с голубыми нежными каплями в ушки Акмарал, чтобы пели под тяжелыми косами. Вмиг бы сыскался достойный жених.
– Сколько лет тебе, красавица? – Джигит приветливо улыбался, осторожно спускаясь верхом с крутого склона.
– Семнадцать. – Рахима робела, отвечала, опустив глаза. Все-таки непростой в то утро ей попался собеседник, шутить не пристало, а врать тем более.
– Коня моего напоишь?
Она нагнулась, набрала в горсть воды и ойкнула, увидев свои голые ноги. Мигом одернула юбку и покраснела от пяток до макушки. Натянула платок поглубже, до самых глаз, да еще и лукавые пухлые губы прикрыла. Остался только маленький любопытный носик, тонкий, ровненький, с мягким скруглением на конце, как у новорожденного ягненка.
– Как тебя звать-то? – спросил незнакомец.
– Рахима.
– А пойдешь за меня замуж, Рахима?
Деревянное корыто глухо стукнулось о дно, потеряв точку опоры. Это прачка присела на него: ноги подкосились. Как? Вот так? Замуж? За коня с серебряной уздечкой? А губы сами собой уже ответили:
– Да, пойду.
– Вот и славно, – обрадовался жених, – будешь у меня второй женой, но я тебя обижать не стану и байбише [40] не позволю. Буду баловать. Но! – Тут он предупреждающе поднял вверх указательный палец. – Роди мне сына. А еще лучше двух.
Рахима рассеянно кивнула, не понимая, на самом деле с ней это происходило или просто снилось, немытое белье поплыло к середине реки. Она печально проводила его взглядом. Как теперь перед хозяйкой ответ держать?
– Меня зовут Алтынсары, мой отец – бай Даулет, о нем ты наверняка слышала. – Он протягивал руку уже из седла.
Она подала свою и взлетела на мощную спину гнедого, уселась впереди джигита по-девичьи, свесив ноги справа, Алтынсары обнял ее левой рукой, правой тронул повод. Прямо перед ней переливалась серебром и бирюзой искусная уздечка. Вот и все, прощай, девичество, прощай, батрачество, прощай, любимая сестренка Акмарал.
Дом Алтынсары находился в Вишневке. Туда ехали три дня. Ночевали в чьих-то гостеприимных юртах. В одной из них она стала женщиной, послушно, не издав ни звука. Муж был с ней ласков. Наутро подарил цену крови – прелестные серьги с зелеными камушками. А ночью снова требовательно потянул кверху старенькую заношенную юбку.
В Вишневке Рахиму завели в бревенчатый дом на высоком каменном цоколе. Под ногами маслянилось натертое воском дерево: тесаная доска, желтая, праздничная – никаких земляных полов и грязных подстилок. Половицы покрывала богатая алаша [41], на такую и наступать боязно. В проходных комнатах, светлых – в каждой по большому яркому окну, – стояли кровати с пирамидами пуховых подушек, дразнились зеркала, высокие буфеты подпирали бревенчатый потолок резными коронами. На печках росли начищенные изразцы, голубые и желтые, они подмигивали чужачке, приглашая не робеть. В передней комнате разместился стол, покрытый чудесной, затканной пестрыми шелковыми цветами скатертью. Рахима, грешным делом, подумала, что это и есть самобранка из волшебной сказки, о которой рассказывали хозяйкины дочки в той, прежней, жизни. Да, богатый дом, нечего сказать.
– Здравствуй. – Из кухни вышла круглолицая женщина в синем камзоле. – Я байбише. Зови меня апай. Будешь жить с нами. У нас две дочки. Нужен сын. Вот этим и займешься. По дому станешь помогать. Твоя работа – мыть пол. На кухню не заходи, готовлю для своей семьи я сама. Тебе еду будут приносить. Пойдем, покажу твое место.
Она пошла вперед, раздвигая занавески, дополнявшие, а кое-где и заменявшие двери. Комната Рахимы находилась в самой дальней части. Маленькая, но чистенькая, без окон, зато с деревянным полом, на котором заботливая рука аккуратно сложила стопку корпешек [42].
– Вот здесь будешь спать. Лишний раз не выходи, гостям не показывайся, – байбише говорила ласково, но с нажимом. Степные законы запрещали демонстрировать ревность.
К вечернему чаю ее позвали в большую комнату. Там две шумливые девицы хохотали над картинкой из книжки. Рахима раньше не видела, чтобы девушки читали книги. Изловчилась, заглянула в разворот: на странице плясали незнакомые буквы.
– Привет, я Айдана, мне восемнадцать, а это Зульфия, ей шестнадцать.
«А мне семнадцать, – подумала Рахима, – как в считалочке».
Айдана нарядилась диковинно: не в камзол, а в настоящее платье с пышной юбкой, туго затянутое на талии. Разве можно так ходить девицам? На голове у ней поверх платка сидела кокетливая шляпка. Все из добротного жемчужно-серого сукна. Так, наверное, только горожанки разгуливали.
– Я тебе подарю свои платья, Рахима, тебе впору будет, только подошьешь, чтобы по полу не мели. – Айдана засмеялась, на круглых щеках проступили ямочки, заулыбались родинки, щедро обцеловавшие скулы и подбородок.
За чаем расспрашивали о жизни, про Алтын-сары и его планы – ни слова. Глядя на дочерей своего мужа, Рахима окончательно успокоилась. Если в доме приняты такие вольности для незамужних девиц, то и ее тиранить не станут.
Так и случилось. Сначала муж нанял для нее учителя, потом, узнав о беременности, подарил широченный серебряный браслет искусной работы, потом купил кровать, а когда родился сын, то она и вовсе переехала из бывшей кладовки в настоящую спальню с окном и низким круглым столом, на котором резвились тонконогие сайгаки, а за ними следил прильнувший к земле пятнистый барс. Редкой красоты вещь, долго над ней трудился умелый ремесленник. Работа по дому ей досталась легкая: мыть и натирать пол. Байбише, как и обещала, на кухню не допускала. За общий стол ее тоже не звали, батрачка Лейла или одна из дочерей Алтынсары приносили еду в комнату. Зато ночи она делила с хозяином и чувствовала себя самой главной женщиной в доме.
Когда на свет появился малыш Айбар, его сразу же забрали на парадную половину. Спал он в комнате байбише, целыми днями его носили на руках или сама старшая жена, или одна из дочерей. Таких пеленок, в которые заворачивали ее сыночка, Рахима до этого нигде не видела. Ей приносили младенца только приложить к груди и сразу уносили, но молодая мать не скучала: пусть малыш сразу привыкает к богатому бесику [43]. Зато Алтын-сары нанял для нее второго учителя:
– У нас сын растет, негоже, чтобы его мать неучем оставалась. Ты учись получше, книжки читай. Сын вырастет, о чем с ним разговаривать станешь? – напутствовал он молодую жену.
– А когда мы поедем показать сына моим родственникам? – заикнулась Рахима.
– Нечего ему там делать, я отослал твоему отцу двух дойных кобылиц и дюжину баранов. Это богатый калым [44] для бесприданницы. Пусть этому радуются. Не хочу, чтобы мой сын с босяками по полям бегал. Ему учиться надо, он станет бием.
