— И как?.. Проучил–таки?
— Да, и очень забавно. Каирову небо в овчинку показалось.
— Ну–ну, любопытно.
— Собрались в академии ученые — послушать Каирова. Ну, Каиров твой, не будь дураком, решил представить в докладе три самых трудных задачи. Мне приказал готовить решение этих задач — они–то, эти задачи, призваны были всех учёных изумить, что называется, положить на лопатки. Каиров решил, что это и есть тот самый момент, когда он взлетит в доктора наук. Кое–что сулил и мне. «Тебе, Костя, — говорил он, похлопывая меня по плечу, — я создам условия для защиты кандидатской диссертации. Два–три года упорного труда — и ты станешь кандидатом наук, старшим научным сотрудником. То–то удивятся в твоей Рязани. Скажут: наш Пивень — кандидат наук». Казалось бы, чего лучше ожидать деревенскому парню? Ан нет — не польстился, упрямец, на посулы Каирова. Задачки–то решил не как следует, а совсем наоборот. И когда Каиров перед всем ученым миром объявил решение и на доске изобразил, ученые стали переглядываться, хихикать, а уж потом и совсем расхохотались. Кто–то кричал: «Да вы, батенька, в трех соснах запутались!» А другие и того резче: «Вам надо с таблицы умножения начинать!» Ну, Каирова из зала как ветром выдуло. Прилетает он в институт и — ко мне: «Ты что меня осрамил, такой–сякой?!» А сам бумаги–то в нос мне тычет. И народу тут собралось со всей лаборатории. Смотрят все на меня с осуждением: дескать, как же ты это начальника подвел? Нехорошо. А я, в свою очередь, на них смотрю с удивлением, и, видимо, такая в глазах моих глупая синь светилась, что некоторым невольно являлся вопрос: «А в своем ли здравом уме человек?» «Так я вас спрашиваю, товарищ Пивень, — подступал ко мне Каиров, — за какие такие грехи вы меня опозорили?» Я ему на это отвечал: «Вы же знаете, как я слаб в математике. Сами мне тройку на экзамене поставили». — «О–о–о!.. — застонал Каиров, схватился за голову и бросился прочь. Вот тогда Каиров и подался в Степнянск.
— А ты? — спросил Андрей после минутной паузы.
— Я тоже ушел из лаборатории. В другой институт перебрался. — И вдруг сказал: — Перед отъездом в Степнянск ВАК утвердил мою докторскую. Хочешь ко мне в аспиранты? Я тебе и работу у нас в институте найду.
— Спасибо, — сказал Андрей, удивленный тем, что Пивень до сих пор о высшей аттестационной комиссии ему ничего не говорил. — Я, конечно, пойду к тебе, пойду с радостью, но то, что ты рассказал о Каирове, — страшно. Не возьму в толк: откуда люди такие берутся?.. Ведь этак его не останови — академиком станет, на самую вышку выберется. Ты его почитаешь, молишься на него, а он, вишь, какое чудовище. Но ведь и на такую мистификацию способность нужна. И, надо полагать, знания немалые требуются. И без труда не обойдешься. Он ведь помогал мне диспетчера монтировать. В другой раз допоздна со мной оставался. — И Самарин смолк, с тревогой думая о судьбе своей машины.
Молчал и Пивень. Он думал о коварстве и скрытности каировых, об их умении прятать свое лицо под маской демагогии, под хитросплетенной сетью гримас, ужимок и приемов. В такую сеть без труда попадают простецкие души, вроде самаринской. Люди, изначала верящие в справедливость всего происходящего, выращенные в недрах доброго, здорового душой и телом народа, вступают в жизнь с открытым сердцем и в человеке видят человека. И долго потом — после того, как их стиснет в своих липких объятьях подлость — не могут они понять, что с ними произошло, отчего, почему эти люди, которым они верили, поступают с ними так нехорошо…
Приказ о назначении Каирова директором Московского института радиоэлектроники был подписан, но Бориса Фомича держал в Степнянске целый комплекс вопросов, требовавших от него хлопот и суеты. В первую очередь надо было напрямик выложить Самарину мотивы, побудившие Бориса Фомича поставить на обложке книги одну только его, Каирова, фамилию; убедить Самарина поехать с ним в Москву, в институт, и организовать там создание целой серии малогабаритных электронно–вычислительных машин. «Там, конечно, есть ученые, — рассуждал сам с собой Каиров, — и конечно же есть таланты, но Самарин ручной, домашний, с ним я пошёл общий язык, а главное, он самородок, он кладезь, он тот самый конек–горбунок, на котором… — Каиров хотел сказать: «Можно скакать до каких угодно высот», но осекся, подумал: — Я не всадник, а он не лошадь. Мы будем скакать вместе. Он и… я, рядом. Я в Москве займусь электроникой, одной только электроникой… Выделю комнату, несколько комнат. Сплошь заставим приборами. Назначу лаборантов. Молоденькие, чистенькие девушки в белых халатах. В промежутках между директорскими делами я буду заходить к ним и склоняться над прибором. И Самарин тут. Рядом… Никакой он не конек–горбунок — старший сотрудник лаборатории Каирова».
Борис Фомич воодушевлялся при этих мыслях, вставал из–за стола, ходил по кабинету. Но тут ему казалось: Самарин стукнет кулаком, возмутится. И при мысли этой Каиров сникал, горбился, подходил к окну. Долго, рассеянно слушал Борис Фомич, как напряженно и глухо шумит на дворе ветла. В другой раз мысленно он начинал диалог с Самариным. Представлял, как войдет Самарин в кабинет и как Борис Фомич решительно поднимется ему навстречу и прямо, без обиняков, дружески положив ему на плечо руку, начнет нелегкую беседу. Друг мой Андрюха, выслушай меня до конца и постарайся понять старика Каирова. Ты знаешь, я тебя люблю, и потому буду говорить с тобой, как с родным человеком. В тот же день, когда вы угодили в больницу, передо мной, как перед Гамлетом, встал вопрос: быть или не быть? Товарищи из Москвы сообщили мне, что крупный начальник из комитета выразил желание видеть меня на посту директора института, но предварительно ещё раз захотел посмотреть рукопись книги. Ты, может быть, не знаешь, что тогда, в Приазовске, помощник Терпиморева, задевав куда–то титул, представил рукопись, как мою единоличную. Помощник и на этот раз, не желая раскрывать свой случайный обман, представил рукопись в типографию за одной моей фамилией, а уже через несколько дней её начали печатать. Как видишь, история вышла ужасная, но я в ней не виноват, не вали на мою седую голову груз тяжелой вины. Принимай мои условия: должность в институте, квартира в Москве и содействие в устройстве новой рукописи за одной твоей фамилией. Я в этой рукописи принимаю посильное участие. Ну, Андрюха! Демонстрируй широту характера, и вот тебе моя рука!..»
Монолог казался Каирову неотразимым, и, проговорив его почти вслух, Борис Фомич вновь обретал веселое настроение. «Действовать надо сегодня!» — решил Борис Фомич и подошел к телефону. Позвонил заместителю министра республики, ведавшему новой техникой.
