– Я задолжал вам услугу, майор Шарп, – конь вдруг встал, как вкопанный, испугавшись треска поленьев в костре, и Дюбретон успокаивающе погладил его по шее. – Я приехал вернуть часть долга, совсем малую его часть, но, надеюсь, и это вас порадует.
Он обернулся и приказал следовавшим за ним драгунам расступиться, открыв сержанта Бигара, сидевшего на коне слегка скособочившись. Шарп улыбнулся: правая рука Бигара вцепилась в грязную седую шевелюру, принадлежавшую Обадии Хэйксвиллу.
Шарп кивнул французу:
– Благодарю вас, сэр.
Взятый в плен и совершенно беспомощный Обадия Хэйксвилл был все еще в чужом мундире британского полковника. Сержант Бигар, ответив на приветствие Шарпа, отпустил волосы Хэйксвилла и пнул его, заставив шагнуть вперед.
Это был миг бесконечной радости, порожденной девятнадцатью годами ненависти: видеть перед собой беспомощным человека, всю свою жизнь мучившего слабых и творившего зло. Обадия Хэйксвилл, пленник, чье желтое лицо и длинная шея продолжали дергаться, шарил вокруг своими ярко-голубыми глазами, как будто надеясь на побег. Шарп медленно вышел вперед. Глаза продолжали шарить вокруг, потом вдруг остановились на Шарпе, привлеченные необычным звуком: это был звук клинка, покидающего ножны.
Шарп ухмыльнулся.
– Рядовой Хэйксвилл! Ты потерял право называться сержантом, не так ли? – голова снова задергалась, глаза замигали. Шарп подождал, пока Хэйксвилл придет в себя. – Смирно!
Непроизвольно, как велели ему долгие годы солдатской жизни, Хэйксвилл вытянулся в струнку и опустил руки по швам. В тот же миг, блеснув в свете заходящего солнца, его горла коснулось лезвие клинка. Шарп держал палаш в вытянутой руке, острие щекотало кадык Хэйксвилла. Повисла тишина.
Все во дворе чувствовали ненависть, переполнявшую этих двоих. Фузилеры и стрелки застыли, глядя на клинок.
Двинулся только Фартингдейл. Он сделал шаг вперед, в глазах при виде сверкающего недвижного лезвия палаша возник ужас: он до смерти перепугался, поняв, что сейчас, в этот закатный миг, здесь прольется кровь.
– Что вы делаете, Шарп?
Шарп ответил тихо, медленно проговаривая каждое слово и не отрывая взгляда от Хэйксвилла:
– Подумываю освежевать этого ублюдка живьем, сэр.
Фартингдейл взглянул на Шарпа. Закатное солнце осветило левую сторону его лица, заставив шрам запылать. Лицо это было непримиримым и безжалостным, и Фартингдейл затрепетал. Он видел хладнокровного убийцу и боялся, что любым неверным словом может обратить его против себя. Он с трудом смог расслышать собственный голос:
– Этого человека нужно судить, Шарп, и сделает это трибунал. Вы не можете его убить!
Шарп усмехнулся, продолжая неотрывно глядеть на Обадию:
– Я сказал, что освежую его живьем, а не убью. Слышишь, Обадия? Я не могу тебя убить, – тут он повысил голос. – Вот человек, которого нельзя убить! Вы все слышали о нем – так вот он! Обадия Хэйксвилл! А вскоре вы станете свидетелями чуда. Вы увидите его мертвым! Но не здесь и не сейчас! А перед строем расстрельной команды!
Огромный клинок не двигался. Французские драгуны, долгими часами, преодолевая боль, упражнявшие правую руку, чтобы уметь делать так, как делал сейчас Шарп, оценили силу человека, способного удерживать тяжелый кавалерийский палаш так долго и так неподвижно.
Хэйксвилл кашлянул. Он почувствовал, что смерть отступила, и рискнул взглянуть на Фартингдейла.
– Разрешите сказать, сэр? – Фартингдейл кивнул, и Хэйксвилл растянул лицо в улыбке. Алое солнце, отражаясь в лезвии палаша, бросало на его желтое лицо багровые блики. – Одобряю трибунал, сэр, полностью одобряю и приветствую. Вы, джентльмены, всегда обходитесь с нами честно, сэр, я всегда это знал, сэр, – он был воплощением подобострастности.
Фартингдейл же был воплощением заступничества: он наконец-то встретил солдата, который понимал, как следует обращаться к вышестоящим.
– Ты получишь честный суд, я обещаю.
– Благодарю вас, сэр, благодарю, – Хэйксвилл закивал бы головой, но боялся клинка у горла.
– Мистер Шарп! Разместите его с другими пленными! – Фартингдейл почувствовал, что может вернуть себе контроль за ситуацией.
– Разумеется, сэр, разумеется, – Шарп так и не сводил глаз с Хэйксвилла с тех пор, как обнажил клинок. – Что на тебе за мундир, рядовой?
– Мундир, сэр? – Хэйксвилл сделал вид, что никогда не думал о чине, дававшем право на такой мундир. – О, этот, сэр? Я нашел его, сэр, нашел!
– Так ты полковник, да?
– Нет, сэр. Конечно, нет, сэр, – Хэйксвилл взглянул на сэра Огастеса, пытаясь сразить его своей беззубой улыбкой. – Меня заставили носить его, сэр, заставили! После того, как заставили меня присоединиться к ним, сэр!
– И ты, черт возьми, опозорил этот мундир, не так ли?
Голубые глаза вернулись к Шарпу.
– Да, сэр, если вы так считаете, сэр.
– Считаю, Обадия, считаю, – снова усмехнулся Шарп. – Снимай его.
Дюбретон улыбнулся и через плечо перевел его слова. Бигар и драгуны заухмылялись и подались вперед, чтобы лучше видеть.
– Сэр? – Хэйксвилл попытался обжаловать этот приказ у Фартингдейла, но острие палаша коснулось его горла.
– Раздевайся, ублюдок!
– Шарп! – снова этот проклятый возмущенный тон!
– Раздевайся, грязная скотина! Раздевайся!
Лезвие качнулось в сторону, оставив на коже Хэйксвилла кровоточащую царапину чуть выше кадыка. Отвратительный толстяк сдернул красный офицерский шарф, потянул ремни перевязи с пустыми ножнами, выпутался из мундира и бросил его на камни.
– Теперь брюки и сапоги, рядовой.
Фартингдейл протестующе воскликнул:
– Шарп! Леди Фартингдейл смотрит на нас! Я настаиваю, чтобы вы прекратили это!
Взгляд Хэйксвилла метнулся к балкону. Шарп знал, что только стоя на самом его краю Жозефина могла бы увидеть двор, поэтому не изменил позы, продолжая угрожать палашом.
– Если леди Фартингдейл не нравится вид, сэр, я предложил бы ей уйти в дом. В недавнем прошлом, сэр, этот человек опозорил свой мундир, свою страну и свой полк. Сейчас я могу избавить его только от одной из этих вещей. Раздевайся!
Хэйксвилл сел, стянул сапоги, потом поднялся, чтобы снять белые брюки. Оставшись в одной длинной белой рубахе, застегнутой от шеи до колен, он мелко трясся от холода: солнце уже совсем скрылось за западной стеной.
– Я сказал, раздевайся!
– Шарп!
Шарп ненавидел этого желтолицего трясущегося человека с жидкими волосами, человека, пытавшегося убить его дочь и изнасиловать жену; человека, однажды высекшего Шарпа так, что из-под изодранной кожи показались ребра; человека, убившего Роберта Ноулза. Шарпу хотелось убить его здесь и сейчас, в этом замковом дворе, этим клинком, но он давным-давно поклялся, что человека, которого нельзя убить, должно настичь правосудие. Его казнят, и сделает это расстрельная команда, а потом Шарп напишет долгожданное письмо родителям Ноулза и расскажет им, что убийца их сына нашел свой конец.
