А руководители похода совещались между собой.
– Сначала, – сказал Ярославец Штефану, – мы отобьем у Мономашича мой Владимир. А потом пойдем и на Киев.
– Это потом, – остужал его пыл Штефан. – А сейчас главное – ударить внезапно, чтобы Мономах не успел собрать войско. Закрепимся во Владимире, а там посмотрим.
Ярославец не мог не согласиться с тем, что и возвращение ему Владимира – это уже само по себе неплохо.
Планы Штефана удались на славу. Нападение оказалось настолько внезапным, что застало врасплох Мономаха, у которого были свои счеты с венграми. Год назад престарелый уже Коломан женился на его дочери Евфимии, но, когда та забеременела, заподозрил в неверности и отправил домой. Уже на Руси Евфимия родила сына Бориса, отцом которого, по слухам, был не кто иной, как Штефан.
И вот теперь огромное войско Штефана двигалось к Владимиру. На счастье, в Киеве в то время находился Мстислав, которого Мономах и отправил с малой дружиной на помощь к юному Андрею. Перед самой отправкой войска (если его, конечно, можно было назвать войском) Мономах тайно вызвал к себе двоих дружинников. О чем они говорили, было известно только им троим.
Мстислав успел прибыть во Владимир лишь незадолго до того, как к городу подошло войско Штефана и Ярославца. Многострадальный Владимир Волынский после тринадцатилетнего затишья вновь сделался предметом княжеских раздоров. Город перенес уже осаду, а сейчас дело пахло штурмом.
Опьяненный удачным началом, Ярославец, не послушав отговоров Штефана, с небольшим отрядом подъехал к крепостным стенам.
– Ну что, Андрей?! – крикнул он зычным голосом. – Недолго тебе пришлось княжить в моем городе. А вы, верные подданные мои на протяжении тринадцати лет? Разве хуже жилось вам при мне, чем при Давыде Игоревиче? Разве не принес я на вашу землю покой? Скажете, мол, что сам я его и нарушил, пойдя против Мономаха? Но не мог же я стерпеть то, что похищает у меня этот подлец златой престол, по праву мне принадлежащий. Сдавайтесь, или всех вас истреблю как изменников. С вами говорит не только князь владимирский, но и великий киевский князь!
Из города в ответ не донеслось ни звука. Большинство горожан и рады были бы сдаться, но понимали, что Мономах и Мономашичи в конце концов должны взять верх. Избегая возможной завтрашней расправы (а они все же надеялись на милость князя, правившего ими столько лет), они рисковали в итоге нарваться на беспощадный гнев Мономаха. Кроме того, прибытие Мстислава сильно укрепило позиции Андрея.
Ярославец же не подозревал о том, что Мстислав находится во Владимире. Если бы он знал это, то сильно бы обрадовался. Убить или взять в плен сразу двух сыновей Мономаха, включая самого старшего, – разве можно было желать лучшего начала для войны с их отцом?
Ярославец объехал весь город и, не говоря ничего вслух, наметил для себя место, откуда завтра следовало начать штурм. В успехе штурма он не сомневался.
Пребывая в прекрасном расположении духа, Ярославец на обратном пути не скакал, а почти летел к своему лагерю. Он не знал, что те два дружинника, с которыми тайно говорил Мономах, незаметно вышли из города и засели у дороги, по которой возвращался князь-изгой. Увидев Ярославца (а они знали его в лицо), дружинники набросились на него и пронзили копьями.
– Не получилось из тебя второго Олега Гориславича, – сказал один из убийц, после чего оба скрылись.
Подоспевший отряд застал своего предводителя еще живым и перевез в лагерь, однако ночью Ярославец умер.
После смерти союзника Штефан оказался в незавидном положении – у него отпал всякий законный повод воевать с русскими. Тем не менее он собирался взять город, дабы отомстить за смерть Ярославца. Но воеводы Штефана отказались повиноваться ему и сняли шатры. Король вынужден был возвратиться в Венгрию.
По возвращении Мстислава в Киев тот, естественно, встретился с отцом. Мономах поздравил сына с победой.
– Помилуй, какая победа, – поморщился Мстислав. – Если бы подученные тобой люди не убили Ярославца…
– То Ярославец убил бы тебя и Андрея, – закончил за него Мономах. – А не убил бы, так захватил в плен. Ярославец внезапно напал на нас, приведя с собой ляхов, богемцев и давних друзей своего отца, венгров, – разве не заслужил он тем самым смерти? Сам Бог был на нашей стороне, внушив Ярославцу его неосторожность.
Мстислав не знал что говорить. Порицать отца за проявленное им коварство, возможно, спасшее ему и брату жизнь, не поднимался язык, однако убийство Ярославца все равно казалось подлым и недостойным честных воинов.
– Если я и взял на душу грех, – продолжал Мономах, – пусть этот грех падет на меня. Зато никто больше не угрожает единству Руси. Ярославец оставил после себя лишь дочерей. Правда, есть и другой сын Святополка. – Лицо Мономаха омрачилось. – Ох и удружил мне сластолюбец Добрыня Никитич! Ну да понадеемся, что все обойдется.
– А ты прикажи убить Брячислава, – посоветовал Мстислав. – Вот и не будет никакой опасности. Неужто подымется рука на ребенка? Видит Бог, нет и не может быть у меня в душе никакой любви к Ярославцу. Помню я, как хотели они с отцом лишить меня Новгорода, знаю, как пытал он монахов, – и хвала Богу, что вдова Святополка вернула монастырям награбленное. Но ведь по закону, по лествичному порядку Ярославец, а не ты должен был получить златой престол. Богу было угодно совершить чудо и вручить тебе власть, позволившую объединить Русь. Тем самым Бог дал понять, что для него ты прав. Но разве мог это осознать Ярославец? Он видел одно только нарушение людского закона, и это подвигло его на союз с иноземцами. Не лучше ли было проявить милосердие и оставить ему Владимир Волынский – не сейчас, а еще тогда. Ты ведь был сильнее, что тебе стоило заключить мир?
– Опять ты про мир, – недовольно проворчал Мономах. – В который уже раз проявил ты свою храбрость, не побоявшись ехать во Владимир. Отчего же ты предпочитаешь мир войне? Понимаю, если бы так говорил трус! Да, я мог оставить Ярославцу Владимир, но кто знает, что бы он еще натворил – и при моей жизни, и после моей смерти. Эту гадину следовало истребить, и вот он истреблен. Да и какой еще может быть разговор с человеком, который пытал монахов?!
– Не спорю, что Ярославец был негодяй, – признал Мстислав. – Но почему ты должен становиться на одну доску с негодяем, опускаясь на его уровень? Судил бы тогда его за те преступления, в которых обличаешь.
– Потому что иначе нельзя, – твердо сказал Мономах. – Сам ведь знаешь, что доказать его преступления было невозможно.
Спор их в который уже раз остался незавершенным.
Василька же и Володаря, явившихся к нему с повинной, Мономах великодушно простил, произнеся фразу, вошедшую с тех пор в поговорку:
