— Посмотри на господ ученых, аристократов духа и мысли, nobiles viri[48], что по Божьей воле были внедрены в мир, дабы поддерживать устроение божеских и человеческих законов. Взгляни, как счастливы они, точно свиньи, которые хрюкают в блаженстве у кормушки, пока мясник на их глазах режет овец и сворачивает шеи курам и уткам. Наука помогла им подняться из праха, вознесла над всеми и позволила встать вровень с избранными мира сего — а теперь они прибрали ее к рукам и сделали своей привилегией. Теперь они сделались столь важны, что величают себя domini dicendum — господа богословы. Они украшают свои дома башнями, а кафедры балдахинами из бархата; носят мантии, подбитые беличьим мехом, и в придачу — длинные перчатки самой нежной и мягкой замши, которую только можно найти. Мало им продавать знания за деньги; мало платы за экзамены и подарков; мало клянчить бенефиции у церкви. Презирая бюргеров, они, однако, во всем уподобляются им, скупают дома и земли, делаются ростовщиками. Желаю, чтобы дьявол взял их за кишки и вывернул через зад наизнанку! Они считают себя вправе топтать собратьев, бедных ученых; на школяров смотрят, как на грязь у себя под башмаками, не моргнув бесстыжим глазом, отдают их на расправу солдатне. Сами же без стыда лебезят, угодничают перед королями и князьями, без удержу льстят им, всеми средствами ищут их благосклонности. То-то спины у них круглые, хоть с горы катай. Каждому с такой спиной уготовано славное местечко в аду: черти скрутят в колесо, забьют по четыре железных спицы и поставят на повозку сатаны — будет возить его со всей адской свитой! Было время, когда университет позволял бедняку сравняться со знатными людьми — знание возвышало и облагораживало неблагородных. Теперь все по-другому. Ныне наука не делает человека свободней — зато у тех, кто ею занимается, хребет делается змеиным: кто сильнее прогнется пред власть имущими, быстрее достигнет богатства, и влияния, и почета. Брат мой, смотри внимательней на господ ученых. И если хочешь, чтобы уважали тебя и твой труд, поступай, как они!
Мучимый бессильным гневом Ренье не желал оставаться в городе. Прослышав о том, что Филипп де Круа, граф Порсеан намерен посетить свои брабантские владения, он вновь натянул паломнические одежды и в одно утро, серое, как его плащ, отправился в принадлежащее графу поместье Хеверле, под предлогом того, что желает поклониться своему покровителю.
Миновав тихую рощу — приют пилигримов, он остановился на берегу пруда, у которого еще мальчишкой разорял гнезда диких гусей. Теперь здесь было тихо; птичий пух трепетал в прибрежной осоке, но ни одной птицы не было видно. Над водой плыли волнистые пряди тумана. Белесая пелена висела над пустынными лугами, из нее, словно скалы волшебного острова, поднимались стены и остроконечные башни старого замка.
При виде места, где много лет назад он впервые увидел свет, пикардийца охватило волнение, смешанное с грустью.
Широкими шагами он двинулся вдоль канала, питающего замковый ров. Когда-то эта узкая, затянутая тиной канава казалась ему полноводной рекой, а пруд — бескрайним озером. По этой дороге он, юный шалопай, отправился в Лёвен, чтобы стать школяром; его сопровождал слуга, дряхлый старик с лицом, сизым от пьянства. Через год старик умер и был похоронен на кладбище у Льежских ворот. На том же кладбище Ренье вновь увидел Андреаса, который свел его с другим стариком, тоже стоящим на пороге смерти.
Глубокая складка пролегла между бровями пикардийца от подобных мыслей. Погруженный в них, он не видел фигуры, которая следовала за ним от городских ворот и отстала, лишь когда Ренье ступил на подъемный мост замка.
Вскоре пикардиец узнал, что вместо графа Порсеан в Хеверле прибыл его брат Якоб де Круа, епископ Камбре. С большой свитой, в которой, кроме каноников его капитула, были еще рыцари, десяток пажей, три секретаря, пять писцов, врач, два аптекаря, три повара, дворецкий, раздатчик милостыни, господин епископский визитатор и господин хранитель гардероба, он же казначей, а еще — стражники, и гонцы, и конюхи, и погонщики, и носильщики, и квартирьеры, направлялся епископ в Мехелен, ко двору вдовствующей герцогини Маргариты Йоркской.
Как все де Круа, он был высок ростом и крепок в кости, но склонность к праздности и чревоугодию ослабила его, сделав рыхлым и бледным, как мучной червь. Королевская милость долго обходила Якоба де Круа: один его брат был граф и наместник Геннегау, другой — князь империи, а он оставался каноником, и его честолюбие страдало неимоверно. Свою горечь он изливал в сочинениях, исполненных яда и брани на безбожных еретиков, восстающих против Господом данной власти. Он посвящал их регенту, но это ему не помогало. От постоянного разлития желчи его живот раздулся, лицо пожелтело, и врачи предрекли ему скорую смерть.
Но епископская шапка чудесным образом воскресила умирающего.
Восстав из мертвых, он покинул свой замок в глухом местечке Рикстел, однако до своей епархии не добрался, обосновавшись покамест в княжестве Шиме. Там к нему вернулось прежнее здоровье. Бледные щеки вновь округлились и разрумянились, а стать и дородство священнического тела вызывали негодование иных постников.
Герцогиня Маргарита, с коей Якоба де Круа связывала давняя дружба, выразила желание видеть его у себя, дабы ее внук, наследник Бургундский, получил от епископа духовное напутствие.
В шелковой сутане, в плаще, подбитом горностаем, с филигранным распятьем на жирной груди, то верхом на испанском жеребце, то в носилках с парчовыми занавесями, ехал епископ по земле Брабантской. А за ним под надежной охраной длинной вереницей следовали повозки с мебелью и посудой, книгами и церковной утварью, одеждой и припасами.
И нищих, попрошайничавших у дороги, и крестьян, сбегавшихся поглазеть на этакое зрелище, епископ от души благословлял унизанной перстнями, пухлой холеной рукой.
В Хеверле его появление наделало большого шуму.
Едва Ренье вошел в замок, как у него зарябило в глазах и запело в брюхе. Замковый двор весь был забит лошадьми и мулами, возками и телегами. Между ними толкались люди, грызлись и лаяли собаки, с заполошным кудахтаньем метались растрепанные куры. Двор был похож на котел с кипящей похлебкой — от неутихающей сутолоки над ним поднимался пар, в котором крепкий дух людского и лошадиного пота смешивался с запахом навоза, жареной рыбы, острых соусов и сладких пшеничных пирожков.
Внезапно пикардийца охватило беспричинное веселье, и он рассмеялся. В глубине души Ренье был доволен тем, что оставил Лёвен и явился сюда, и даже суета в замке пришлась ему по вкусу. От утомленного пажа он узнал, что прямо с дороги епископ пожелал принять ванну, а потому до обеда нечего и думать о том, чтобы узреть его преосвященство. Тогда пикардиец решил, что будет добрым делом и ему немного подкрепиться, и повернул в сторону кухни. Путь туда преграждала грозная фигура епископского эконома; его свирепое лицо, а пуще того — тяжелая связка ключей, зажатая кулаке на манер шестопера, вынуждали страждущих благоразумно держаться в отдалении.
