Поздним вечером одного майского дня прибыл королевский поезд. «Наконец-то приехал король», — решила Эмма. Она бросила взгляд на погруженный во тьму угол, где Маргот, дежурившая долгими ночными часами, сидела, подремывая. Вся остальная ее прислуга уже разошлась на ночлег, и Эмма не видела оснований их вызывать. Слуги короля позаботятся о нем, и к тому же он, возможно, не сразу придет проведать сына.
Эдвард лежал без одежды под льняной простыней, и Эмма беспрерывно обмывала его лицо и верх туловища прохладной водой в надежде остудить горячку, ввергающую его в бред. Ему коротко обрезали волосы, чтобы было удобнее за ним ухаживать, и теперь он выглядел значительно моложе своих одиннадцати лет. Он стонал во сне, и в ту минуту, когда она взяла его горячую ладонь в свою, в комнату проскользнул слуга и шепотом сообщил, что лорд Этельстан просит позволения увидеть своего брата.
Услышав это, Эмма вздрогнула, но тут же ее сердце наполнилось радостью, как будто с ее плеч свалился тяжкий груз. Она приказала слуге вести этелинга в ее комнату и принялась ждать, стараясь не обращать внимания на дрожь, охватившую все ее тело. Было великое множество вещей, о которых Эмма страстно желала рассказать Этельстану. С каждым днем все больше и больше становилось невысказанных слов, но все эти слова были совершенно запретными, и она была обречена молчать и дальше. Но даже то, что он просто будет рядом, уже принесет ей утешение.
Она встала, как только он вошел в комнату, и в тусклом свете пламени свечей она впитывала его образ: копну светлых волос, поразительно темные брови, широкий рот, бороду медового цвета, строгие голубые глаза.
Этельстан встал перед ней, и, встретив его взгляд, Эмма прочла в нем ту же серьезность, холодную и отчужденную, с которой он привечал ее каждый раз с тех пор, как она вернулась ко двору. Она остудила ее подобно дуновению зимнего ветра. Он жестом предложил ей садиться и, пододвинув табурет к ее стулу, сел рядом.
— Отец получил ваше послание, но дела не отпускают его из Лондона. Он прислал меня, выяснить, в каком Эдвард состоянии.
Этельстан неуклюже прикоснулся тыльной стороной ладони к щеке брата.
— Господи, какой же он горячий!
— Я боюсь за него, — прошептала она, разглядывая лицо Эдварда, что она делала дни напролет, надеясь уловить признаки улучшения.
Но их не было. Иссушенный горячкой, с заострившимся из-за недостаточного питания носом, он едва ли теперь был похож на того загорелого мальчика, который ездил с ними верхом по берегу реки Итчен прошлым летом.
— Моя сестра часто болела лихорадкой, но я не припомню, чтобы она так страдала. Эдвард жалуется на боли в руках и ногах и на жжение в горле. Что бы мы ни делали, ничто не приносит ему облегчения.
Взглянув на Этельстана, она увидела, как омрачилось его лицо. Ее слова вселили в него тревогу за брата, и ей было больно оттого, что ей приходится доносить до него столь горестные вести. И все же пусть лучше знает, что может случиться в ближайшем будущем.
— Мой отец, — сказал он, по-прежнему не отрывая глаз от брата, — велел епископу и всему лондонскому духовенству возносить молитвы о его выздоровлении. Эдвард, ты слышишь? Весь Лондон сейчас молится за тебя.
Она тоже молилась за Эдварда, но ее молитвы исходили из ожесточенного горем сердца, и Бог на них не отвечал.
— Наверное, Господь услышит их, — сказала она. — Меня он не слышит.
Обида, загнанная вместе с горькими слезами вглубь сердца, вдруг прорвалась наружу.
— Почему Бог так жесток? — возроптала она, в бессилии ударяя сжатыми кулаками по своим коленям.
Ей хотелось рыдать, но она не доставит Богу такой радости.
— Почему он наказывает безвинных детей за грехи других?
Этельстан услышал отчаяние в ее голосе, и у него сжалось сердце. Она — жена его отца, и посему он заставлял себя относиться к ней со строгим почтением, не выказывая ни жалости, ни сочувствия. Но сейчас ему это было не под силу. Горестный взгляд ее красных от усталости глаз был прикован к Эдварду, но ему пришло на ум, что она могла также думать и о своем потерянном ребенке. Если Бог жесток, то Эмма — такая же жертва его жестокости, как и бедный Эдвард. Она утратила собственное дитя и теперь живет в страхе потерять мальчика, которого приняла как собственного сына.
Он подыскивал слова, которые могли бы ее утешить, но что он мог знать о помыслах Бога? Он воин, а не церковник. Его долг — сражаться, а с делами божественными пусть разбираются священники. Только как можно сражаться и побеждать, если на то нет воли Всемогущего? Как хотя бы распознать вмешательство провидения в мире, погруженном во мрак и страдание?
Однако Эмма сейчас нуждалась в утешении, каким бы неуклюжим оно ни было.
— Мы — инструменты мщения или милосердия в руках Божьих, так ведь? — мягко спросил он Эмму и взял ее ладонь в свою. — И если вы ищете руку провидения в болезни Эдварда, то взгляните на руки, которые облегчают его страдания и заботятся о нем с материнской лаской.
Впрочем, ее это не сильно успокоило. Она покачала головой, выдернула свою руку и вновь принялась ухаживать за Эдвардом. Лицо его брата теперь не горело румянцем, а было неестественно бледным в дрожащем свете огонька свечи. А если Эдвард умрет? Он никогда особенно не задумывался о смерти, хотя слышал великое множество проповедей, в которых красноречиво изображалась судьба смертных. Тем не менее ему трудно было примириться с мыслью о том, что Эдвард может уйти, ведь он всего лишь мальчик. Казалось невозможным, что он может умереть. И все же дети, даже дети королей, умирают. Его собственный отец был единственным из трех братьев, кто дожил до зрелых лет.
Непрошенными в его сознании возникли слова прорицательницы из Солтфорда. Она предсказала, что ему не суждено унаследовать королевство своего отца. Он не мог понять, как такое может случиться, если только он не умрет раньше отца. Может, она именно это пыталась донести до его сведения? Может, в этом состоит воля Божья, его судьба, так же, как и судьба Эдварда?
Он энергично потер лицо ладонями, стремясь прогнать эти жуткие мысли. И в это же мгновение Эмма негромко вскрикнула. Открыв глаза, он увидел, что она, подавшись вперед, положила ладони на грудь Эдварду.
— В чем дело? — требовательно спросил он, каменея от дурных предчувствий.
— Я не знаю! — воскликнула она. — Что-то случилось. Маргот!
В мгновение ока из тени появилась пожилая нормандская матрона и отогнала их от кровати. Она склонилась над Эдвардом, приблизив свое ухо к его рту, затем коснулась пальцами его шеи. Этельстан затаил дыхание.
