пятнами, потом снова покраснело.
— Писдец, — подумал я и, выскочив из-за стола, подскочил к Ивану Васильевичу.
Царя перекосило. Вытащив из внутреннего кармана шильце, я снял с него деревянные «ножны» и ткнул шильцем в обе ушные мочки, добившись кровопускания. Потом положил его руки ладонями на стол и пробил каждый палец в подушечке, чтобы обильно потекла кровь, и зайдя за спину, стал активно массировать ему шею и плечи.
— Фу-у-у-х, — наконец-то выдохнул он. — Вот меня…
— Тихо, Иван Васильевич, дыши глубже и молчи. Дыши, как я показывал: животом и грудью, глубже и молчи.
Царица сидела, испуганно прижав собранные в «лодочку» ладони к губам.
Царевич сидел, выпучив глаза, слуги замерли, словно игрушки в кукольном театре.
— Всё в порядке, — сообщил я царице. — Это был сердечный удар. Кровь в голову ударила. Уже проходит. Зря ты, государь, так близко всё к сердцу берёшь. Завались оно всё за большой ящик, зарасти говном и мелкой ракушкой. Что б я так убивался! Всё у тебя будет хорошо, государь! Ты всё делаешь правильно! И помощники у тебя есть. Мои дядьки Романовы, да родичи их жён. Уже наберётся сотни две, а то и три верных людей. И Рюриковичи среди них есть. Вон, те же Палецкие… Хоть и самый меньшой по знатности род, но ведь Рюриковичи же. Вот их и привечай. Они тебе служить будут не за страх, а за совесть. А на избранную тысячу свою не рассчитывай. Всякий сброд туда вошёл. Всё чистить надо. И конюшни, и коровник, и свинарник, чтобы и молоко, и мясо были чистым.
Я говорил-говорил и продолжал массировать царю шею и голову. Государь сначала сидел закрыв глаза, потом медленно открыл их, осмотрел свои, всё ещё кровоточащие, пальцы и покачал головой.
— Ловко ты кровушку мне пустил. Чем это?
Он взял шильце со стола и надел на него «ножны».
— Удобная вещица. С виду — просто палочка, а снял и ткнул. Да ещё и с крючком… Ишь ты… А крючок для чего?
— Вообще-то это, чтобы сапоги подшивать. Вот так вот подошву протыкаешь, дратву в крючок вправляешь и вытаскиваешь потом. Это, как крючком вязать кружева. Я себе им сапоги починил.
— Сам сапоги починил? — удивился царь.
— Сам. А чего там чинить?! Знай себе втыкай в дырочки, да шей. Это же не то, чтобы кожу раскроить и стачать сапоги. Иван Иванович тоже может кожу сшить. Он себе сам ножны для кинжала сшил. Правда, Иван Иванович?
Царевич машинально кивнул, постепенно отходя от произошедшего.
— А ну ка, покажи, — попросил государь.
Царевич спрыгнул с великоватого ему ещё стула и, распустив пояс, снял с него ножны с не большим, но самым настоящим мной подаренным черкесским кинжалом.
— Где взяли? — спросил изумлённо государь, вынимая клинок из кожаных ножен. — Это же настоящий клинок. Им и порезаться можно и зарезать.
— А ты думал, государь, что твой сын с детской игрушкой бегает? — спросил я усмехаясь.
Царь кивнул.
— Ты бы видел, как Иван Иванович его в цель кидает.
Иван горделиво выпрямился и выставил ногу вперёд. Всё-таки много у царевича было отцовского-театрального. Он тоже больше играл, чем по-настоящему был, тем, кого изображал. А может у всех детей так? Я не знал, ибо уже не был ребёнком. Да и был ли когда?
— Что это со мной было? — спросил государь, когда я обтёр ему от крови мочки ушей и подушечки пальцев чистой хлопковой тряпицей, стерилизованной в спирте, которая всегда была у меня в небольшом кожаном «портмоне», лежащем в другом внутреннем кармане.
— Я же говорю… Сердечный удар! Когда сердце сокращается так сильно, что кровь ударяет в голову. И тогда надо быстро пускать кровь. Что я и сделал. Иначе в голове рвутся сосуды и… И всё… Человек, или дураком становится, извини, государь, или умирает. Не знаю, честно говоря, что было бы лучше.
— Да и то, и то — никуда не годиться, — дёрнув головой и покрутив шеей, разминая её, словно она затекла, сказал государь.
Я уселся на своё место.
— Хорошие ножны, Ванятка. Настоящая вещь. Где кинжал взял?
— Федюня подарил.
— О, как! А Федюня где взял?
— У кузнеца выкупил.
— А к кинжалу, что, ножен не было? — удивился Иван Васильевич.
— Были, — сказал Ванятка, — но мне захотелось сшить самому. Федюня себе шил и мне показал, как надо.
— Сапоги шил?
— Да, нет, — махнул рукой царевич. — Он себе сбрую специальную шил для кинжала «скрытого ношения».
Словосочетание «скрытого ношения» царевич произнёс по слогам. Царь отвёл взор от сына и с любопытством посмотрел на меня.
— Показать? — вздохнул я.
Царь кивнул. Я нырнул в вертикальную прорезь рубахи на груди и вынул за верёвочку небольшой метательный нож, ловко прыгнувший в мою ладонь.
— Что за нож такой смешной?
— Для метания…
— Для метания?
Царь протянул ко мне руку. Я, крутанув нож в пальцах, подал его рукоятью вперёд.
— Ловко! Покажи ещё! Крутани!
Я покрутил нож между пальцев и за центр рукояти, меняя его положение в «хвате».
— Ловко! Ты словно с ним родился и вырос, Федюня.
— Так и есть, государь. Сызмальства ножи люблю. Вон сколько порезов.
Я показал ему свои резаные и колотые пальцы и ладони. Царь повертел нож.
— Для метания, говоришь? Я тоже метаю и кинжалы, и мечи. В бою приходилось чужие бросать. Но чтобы свои и метательные?! Ладно придумано.
— Для метания хороший балансир нужен.
— Балансир? Это что? А-а-а… Латынь! Развес мы говорим. Ну, да. Для рубки, развес — один, а для метания другой. Ты прав.
Царь огляделся вокруг, явно ищя во что (или в кого?) бросить нож. В руках одного из слуг царь увидел деревянный поднос, на котором недавно лежала какая-то снедь.
— О! Подними щит и держи перед собой, — приказал царь и обернувшись ко мне сказал: — Абысь в выю ему всажу. Гляди! Закрой личину, говорю!
Слуга закрыл лицо. Поднос был большой, но я бы не рискнул метнуть в него нож. Я бы не метнул, а государь даже не задумался. Он подбросил нож на ладони, привстал и со всей «дури» швырнул нож так, что тот с сильным стуком пробил почти двухсантиметровой толщины плиту насквозь, задержавшись на рукояти. Я не то, чтобы охренел, а ОХРЕНЕЛ. Думаю, при таком ударе, нож легко бы пробил не сильно толстый грудной доспех.
— Знатная железяка. Дай ещё! У тебя же там не один ножичек?
Он хищно улыбнулся.
— Смотри, государь, поднос расколется, а удар у тебя такой, что…
— Ладно, я по-тихому. Ты
