Первый кметь даже не понял, что за такая напасть свалилась на него из потёмок. Даже боли от удара не ощутил – просто звёзды вспыхнули перед глазами, он удивился им, но они сразу погасли – и всё! Второй успел кое-что рассмотреть. Он сидел на корточках и поправлял палкой в костре, когда по ту сторону пламени, как срубленное деревце, упал его побратим, а к нему – над огнём, сквозь высокие языки – метнулось нечто, на человека-то не шибко похожее. Воин начал поднимать руки с палкой, желая хоть как-то оборониться… Куда там. Напавший превосходил его так же, как сам он – медлительных (по сравнению с ним) парней из какого-нибудь лесного печища, куда они ходили в полюдье. От толчка коленом в грудь воин отлетел, запрокидываясь, и ударился головой в стену сруба. Обмяк, палка вывалилась из руки…
Крапива, запертая внутри, удар тот хорошо слышала и даже праздно задумалась, что могло быть причиной ему. Дров, что ли, поднесли для костра и бросили у стены?.. Когда стукнул деревянный запор, она вскинула голову, чувствуя ледяной холод, зародившийся в животе. За нею, что ли? Но почему? Рановато вроде бы… Лабутиного убийцу сыскали никак?..
Снаружи светил костёр, видно было голову и плечо кметя, безжизненно привалившегося к косяку, а к ней в поруб спускался страшный чужой человек!.. Крапива вскочила на ноги и признала его – не по лицу, какое там лицо против света! – по движению тела.
– Со мной пойдёшь, – прошипел похититель Шорошки. И руку ей протянул.
Крапива, как всякий живой человек, глупости иногда совершала. Бывало даже – не маленькие. Но – тут и не любившие её соглашались – разумом никогда не хромала. Как ни тяжко было ей суда ожидать в порубе, где допрежь того держали братьев Тину, – смекнула: бежать с одноглазым значило бесповоротно себя очернить. И, что хуже, батюшку злодеем признать!
Она отскочила к дальней стене и чуть не упала, увязнув в сене ногою:
– А не пойду никуда!
Он досадливо проворчал что-то сквозь зубы. Стронулся с места и мигом оказался подле неё…
Кметь, что ударился головой о косяк, начал приходить в себя первым. Как раз притом вовремя, чтобы увидеть, как чужой человек выволакивал из поруба Крапиву. Именно выволакивал: девка, похоже, своей волей не шла, так он её тоже то ли придушил сперва, то ли пристукнул. Висела, болезная, мешком у него на плече… Кметь хотел вступиться за посестру, отбить её у похитчика. Но стоило двинуться, и завертелось-поплыло перед глазами, а желудок подхлынул вверх, грозя вывернуться наизнанку…
Князю же Рюрику, ещё ведать не ведавшему о новом непотребстве в детинце, в тот же чёрный предутренний час снова снился дурной, тягостный сон. И вновь, отшвырнув одеяло, вскинулся он в своей сиротской постели с глухим жутким стоном:
– Нечаянка!..
И слабые радужные круги, поплывшие в темноте перед распахнутыми глазами, подобны были кругам на чёрной глади трясины, и солёными каплями сбегал по лицу то ли пот, то ли горячие слёзы…
«Сыне, – сказал ему седоусый Ждигнев, – верно ли, будто глиняне, у коих ты осенью побывал, сохраняют святыню, принесённую из прежних земель?»
Тогда стояла весна, и, как почти каждый год по весне, вагиры ждали войны. Привычное дело, кое-кто даже радовался – горячие парни, не накопившие ума и жаждавшие деяний. Только на сей раз всё обещало быть много хуже обыкновенного. Из Роскильде доползали слухи о множестве боевых кораблей, спешно достраивавшихся по повелению Рагнара Кожаные Штаны, конунга селундских датчан. Зачем воинственному Рагнару новые корабли, если не для новых набегов?.. И саксы, в кои веки раз замирившиеся с соседями-франками, открыто сулились вот-вот перейти граничную реку…
«То верно, отче, – ответствовал юный княжич отцу. – Хранят они меч, который почитают священным. И говорил мне старейшина – пока с ними тот меч, не прекратится их род и не будет племени переводу. Верят они, будто сам Перун поднимает его и обороняет их, когда подступают враги».
«Привези его, сыне, – велел кнез Ждигнев. – В такое лето, как ныне, Перун благословит только сильного воина. Лепо ли оставить заветный меч утлому глинскому роду, когда самому стольному городу несчастье грозит?..»
…Глиняне не ждали старградского княжича ранее будущей осени, но поначалу обрадовались ему. «Хотела на руках поднести…» – покраснела Нечаянка, гордясь и смущаясь пухлым округлившимся чревом. Он ещё тот раз, прощаясь, ей подарил серебряный знак Сокола, и она носила его, как оберег, не снимая. Рюрик про себя решил непременно увезти девку. А вслух объявил людям волю своего батюшки-кнеза, и люди заплакали.
Надобно молвить, дотоле он был вполне согласен с отцом. Что такое один маленький род, да ещё чуждого племени, когда на всю вагирскую землю недруги покушаются? Но вот посмотрел на слёзы глинян, и уверенность его подалась. Молод ещё был, не ороговела душа. И провестилось сомнение, нашептало: то правда, чего ради людям защитник-кнез, если он у малого рода, под его руку притекшего, последнее забрать норовит?.. Рюрик даже осердился на глинян, не зная, как поступить. И батюшку ослушаться нельзя, и насилие совершить над гостеприимной деревней… Вот если бы схватили оружие, попытались противиться – тут уж он смекнул бы, что с ними делать!.. Однако старейшина лишь долго смотрел поверх его головы, в небо, словно вопрошая, как мог Отец Сварог насудить племени такую судьбу. Старейшина Семовит мог бы, конечно, покликать крепких мужей, но малая дружина княжича расправилась бы с ними, не особо взопрев…
«Идём», – сказал он молодому вагиру.
Сам вошёл в Божью храмину, куда не допускались чужие и где смертному человеку не дозволялось даже дышать. Сам вынес из святилища тяжёлый длинный ларец. Княжич жадно и любопытно обежал его взглядом: ларец был не то что замкнут замком – вовсе наглухо окован семью железными полосами.
«Людские глаза не должны видеть священный клинок, – промолвил Семовит. Сдёрнул с плеч плащ, прошитый драгоценными нитями – знак своего достоинства, – обернул им ларец и с рук на руки передал княжичу. – Береги».
Руки глинянина дрожали, словно он дочерь любимую вручал постылому жениху. И княжич не совладал с внезапным порывом:
«Отобьёмся, сам назад привезу. Если жив буду. Моя честь в том порукой!»
Старейшина вновь посмотрел куда-то сквозь него, и Рюрик подумал о том, что раньше Семовит смотрел ему прямо в глаза. Глинянин медленно усмехнулся, кивнул:
«Вернёшь…»
Княжич в деревне даже не заночевал. Тут же заново поседлали только-только принюхавшихся к свежей травке коней и поехали прочь из молчащего, будто смертной фатой покрытого поселения. Лишь с Нечаянкой княжич поступил как задумывал – повёз с собой. Хотя и понимал уже, что всё зря. Не будет она солнышком ходить по его дому, не будет радостно дарить ему ласки и сыновей. Сам сломал нечто еле проклюнувшееся, потерял, чего толком и обрести не успел… До вечера, до самого привала она не проронила ни словечка, не пожаловалась. Лишь горбилась в седле, кусала губы да обнимала живот. Когда в поздних сумерках остановили коней – обессиленно прилегла у огня. Но стоило отвернуться, на миг забыть про неё…
«Нечаянка!..»
Только смятый плащ валялся на лапнике, уложенном для неё возле костра!
Княжич первым схватил пылающее полено, со всех ног бросился в лес. На нежной весенней травке угадывались следы, и он мчался по ним, не замечая хлещущих веток, грозивших выбить глаза. А резвые ноги опутывало ниоткуда пришедшее стопудовое знание: не догонит. Следы довели его до края болота, закутанного густым вечерним туманом… С закатной стороны ещё сочилась розовая заря, и клубящиеся космы светились, переползали, завивались неторопливыми вихрями… Непролазными болотами был тот край страшен и знаменит…
«Нечаянка!..» – закричал он так, что едва не надорвалось горло.
Словно в ответ, далеко в тумане тяжело, гулко плеснуло. Потом сапоги княжича тронула всколыхнувшая густую жижу медленная волна…
