Пришло время возвращаться, и она это знала.
Новый Свет не мог предложить ей ничего, кроме богатства, совершенно ненужного. Теперь, дожив до тридцати лет, она окончательно убедилась, что столь долгое ожидание оказалось совершенно бессмысленным, а человек, которого она в последний раз видела семь лет назад, никогда не вернется.
Семь лет!
Почти пятая часть жизни — причем лучшая ее часть! — прошла в бесплодном и бесполезном ожидании, и все лишь для того, чтобы в конце концов убедиться, что ждать больше нечего. Тот, кого она любила, был мертв; а если бы даже и выжил, все равно в нем ничего не осталось того мальчика, которым она так страстно бредила на берегу маленькой лагуны на далекой Гомере.
Она не чувствовала разочарования и не сожалела о том, что осталась верна прекрасным воспоминаниям, поскольку всегда была уверена, что, если бы отдалась другому, то была бы гораздо несчастней, чем в полном одиночестве.
Она гордилась тем, что так долго и страстно любила, но, хотя и потеряла голову из-за чудесного канарского пастуха, была женщиной умной и годилась также тем, что способна принять тяжелое решение и порвать с прошлым, какую бы боль это ни причинило.
Она не надеялась, что кто-то займет в ее сердце место Сьенфуэгоса, и восставала при одной мысли о том, что к ней будут прикасаться другие руки, но через месяц исполнится ровно семь лет ожидания, и пришло время избавиться от глупых иллюзий.
Ей просто необходимо восстановить душевное спокойствие, которого она была лишена эти семь лет, Ингрид не сомневалась, что обретет его в родном Мюнхене — там, где никто не говорит о завоеваниях и исследованиях новых земель, где всё так далеко от мира ее возлюбленного.
Тем более что жизнь в колонии стала для нее невыносимой, ведь полдюжины голодных кабальеро, нанятых для защиты ее чести и имущества, не могли помешать злословию и враждебности.
Ее называли шлюхой, лесбиянкой, португальской шпионкой, приспешницей бывшего алькальда Рольдана. Зависть и ревность приобрела такие масштабы, что Ингрид уже начала опасаться, что однажды ей решит заняться инквизитор епископа.
Кто-нибудь разузнает, что ее муж, арагонский дворянин, состоящий в родстве с самим королем Фердинандом, хочет призвать ее к ответу за «преступления», стало известно, что даже вернувшийся на остров адмирал заинтересовался ее жизнью и прошлым.
Даже верный и всегда такой рассудительный Луис де Торрес был весьма обеспокоен тем, какой оборот принимают события. Особенно встревожило его известие, что доминиканцы собираются строить монастырь в двух шагах от огромного дома доньи Марианы.
— Какими бы они ни были праведными, соседями будут плохими, — заявил он. — Потому что как только решат, что выделенный участок им мал, попытаются завладеть вашим, ведь из-за близости реки другого выбора у них нет.
— На этой земле мне уже не место, друг мой, — призналась немка, махнув рукой. — Я договорюсь с доном Бартоломео и Мигелем Диасом о причитающейся мне доле золота, продам дом и вернусь на родину.
— А Гаитике?
— Разумеется, он поедет со мной.
— Вы и впрямь считаете, что Бавария — подходящее место для мальчика, рожденного в жарких землях и грезящего о море?
— А какой еще у меня есть выход? Хотя он всегда такой отстраненный, но я люблю его, как собственного сына, он стал моей единственной семьей.
— Но вы не должны забывать, что там он навсегда останется лишь метисом. Какое будущее его ждет?
— То, что я смогу ему дать, — донья Мариана остановилась возле большого окна, откуда открывался вид на устье реки, стройные пальмы и корабль, гордо вздымающий ввысь свои мачты, мягко покачиваясь на волнах под жарким тропическим солнцем. — Я знаю , ему тяжко будет потерять все это, — вздохнула она. — Но я не хочу, чтобы он рос, слушая все гадости, что обо мне говорят.
— Вы знаете, что всё это ложь.
— Для ребенка понятия лжи и правды, справедливости и несправедливости слишком сложны. Чем чаще он слышит одно и то же, тем больше станет этому верить.
— Но есть одно решение... — произнес Луис, запнувшись. — Выходите за меня.
— Вы же знаете, что я люблю другого.
— Я знаю, что вы любите воспоминания о нем, а не его самого.
— Это одно и то же.
— Для меня — нет, — сказал Луис и подошел ближе, хотя и держался на благопристойном расстоянии, как обычно, и не дотрагивался до нее.
— Я всей душой уважаю вас и останусь лишь вашим другом до конца моих дней, если пожелаете, — в его голосе звучала глубокая грусть. — Но я прошу не лишать меня вашего общества. Если вы уедете, моя жизнь здесь утратит всякий смысл.
— Жизнь здесь не имеет никого смысла для любого человека, не обладающего честолюбием, — горько улыбнулась Ингрид. — Или если он не ждет кого-то, потеряв всякую надежду, — она протянула руку и с нежностью прикоснулась к королевскому толмачу. — Я уверена, что вы сдержите свое слово, но, как бы я вас ни уважала, я не желаю получать этому доказательств, — и она нетерпеливо взмахнула руками. — Решение принято. Я уезжаю в Европу.
— Я считал вас храбрее, — возразил Луис.
— Признать поражение — это признак не трусости, а зрелости. Я сражалась, пока существовала надежда на победу, но больше ее нет.
Луис де Торрес, умный и проницательный человек, видимо, понял, что настаивать бесполезно. Эта удивительная женщина, столько лет с поразительным упорством дожидающаяся возлюбленного, теперь с такой же твердостью была уверена, что пришло время изменить жизнь.
— Я поговорю с адвокатом Сехудо, — пообещал он, отчаянно делая вид, будто признание собственного поражения для него — нечто вполне естественное. — Он всегда заглядывался на ваш дом, вот только боюсь, сейчас не лучшее время для переговоров: бедный адвокат в отчаянии от того, что его обожаемый негр примкнул к бунтовщикам.
— Бамако? — изумилась немка. — Этот великан?
— Он самый. В один прекрасный день что-то на него нашло, и он двинул адвокату кулаком в морду, да так, что тот вверх тормашками свалился в канаву, а потом бежал в сельву. Теперь он — один из самых верных сподвижников Рольдана.
— Поменял шило на мыло, — нахмурившись, ответила Ингрид Грасс. — Сехудо обращается со слугами, как с друзьями, а Рольдан обращается с друзьями, как со слугами.
— Многие встали на его сторону.
— Они вернутся, а если и нет, то лишь из-за того, что Колумбы еще хуже... — она цокнула языком, словно показывая, как безмерно от всего этого устала. — Я же сказала — пришло время покинуть эти земли.
И она начала готовиться к тому, чтобы покинуть остров. Теперь главной ее заботой стало то, как объяснить маленькому Гаитике (ему в скором времени исполнялось семь), что его жизнь сильно изменится, ведь замкнутый мальчик не понимал, что может существовать жизнь вдалеке от моря и его любимых кораблей.
