На третий день Клит рассудил, что не будет большой опасности, если Ганнон выведет возлюбленную за городские стены, чтобы кремировать Публия. Он заранее проверил список часовых, чтобы там не оказалось тех, кто задержал Ганнона по его прибытии. Если его с Аврелией остановят, можно сказать, что они муж и жена, с ними заболевший сын, а Элира – служанка. После побега Аврелия вновь обрела душевное равновесие, но, отправившись вместе с Ганноном и Элирой в скорбный путь, не выдержала.
– Если бы и Квинт был здесь, – шептала она.
Ганнон беспомощно посмотрел на нее.
– Он здесь, в Сицилии, – сказала она, разразившись потоком слез и прижимая к себе сверток с малышом.
Элира тоже заплакала. Ганнон инстинктивно подошел, чтобы обнять Аврелию, но из страха, что она может счесть его порыв неуместным, остановился. Впрочем, немного погодя он ее все-таки обнял. Она не остановила его, и так Ганнон пошел рядом, положив руку ей на талию. Чувствуя прилив печали, что не видел ребенка живым, он все время поддерживал ее. Казалось нелепо, что Квинт где-то здесь на острове, но, по крайней мере, они никогда не встретятся. Ганнон не хотел такой возможности, особенно учитывая свои чувства к Аврелии.
К счастью, они легко прошли через охраняемые ворота. Однако стражники несколько раз повторили зловещее предостережение: при малейшей опасности вход в Сиракузы закроется без предупреждения. Поэтому стоять за стенами было неспокойно. Карфагенянин все время ожидал, что сейчас появится вражеский дозор. Но, несмотря на осаду, все здесь осталось таким же, каким было до неудавшегося римского штурма – и жизнь, и смерть. С высоты своего вала вражеские часовые могли видеть всех, кто идет по дороге на север, но страх перед архимедовыми машинами не давал им ничего предпринять. Поэтому и похороны проводились таким же образом, как и до осады, среди бесчисленных вытянувшихся целой улицей надгробий.
Там были придорожные прилавки, где можно было купить религиозные безделушки, дрова для костра, жертвенных животных и даже что-нибудь поесть. Свои услуги предлагали жрецы, ораторы и профессиональные плакальщики. Музыканты играли погребальные мелодии на флейтах и лирах. Прорицатель в засаленной кожаной шапке обещал удачу в гадании по внутренностям любых животных. Шлюхи и прочие опустившиеся личности собирались вокруг ухоженных надгробий. Это во многом напоминало Карфаген, хотя не было разукрашенных масок, отправляющихся вместе с умершими в загробную жизнь. И опасения Ганнона постепенно рассеялись. Он, Аврелия и Элира были всего лишь тремя скорбящими в толпе. Никто не обращал на них внимания, и римляне тоже.
Несколько серебряных монет обеспечили сложенный костер; его поддерживал сын человека, продавшего дрова и угли. Вскоре жар от костра заставил их отступить. Ганнон и Элира встали чуть сзади Аврелии, которая так замкнулась в собственном мире, что не замечала спутников. Они оставались там некоторое время; воздух наполняли музыка, стоны плакальщиков и голоса бродячих торговцев.
– Жизнь бывает так жестока, – наконец выговорила Аврелия.
Ганнон придвинулся ближе и мрачно ответил.
– Да. У меня нет детей, но могу себе представить, что такое потерять ребенка.
Новые слезы покатились по ее щекам, и спустя некоторое время она сказал:
– Я говорила не только о моем бедном Публии. Два месяца назад у меня умерла мать. Сразу после этого Луций был страшно изувечен в Регии. Последнее, что я слышала о нем, – это что он несколько дней не приходил в сознание. Потерять одного любимого человека достаточно тяжело, но двоих – в том числе мужа? А Квинт, вероятно, всего в нескольких милях отсюда…
Ганнону было неловко говорить о Квинте. Он снова положил руку ей на талию.
– Я не знал, что твоя мать умерла. Мне очень жаль.
– У нее в животе росла опухоль. И мама угасла за несколько недель.
– Атия была добрая женщина. Наверное, твой отец до сих пор скорбит.
Горький смех.
– Как же! Откуда ему знать? Он тоже умер. Погиб при Каннах.
– Проклятье!.. Извини, Аврелия. Мой отец тоже погиб в тот день.
Она сжала ему руку.
– А твои братья?
– Хвала богам, уцелели. Отправляясь в Сицилию, я оставил их в добром здравии.
– Хорошо, что у тебя есть близкие родственники. – Ее голос стал задумчивым. – Ты когда-нибудь думаешь о Квинте? Он где-то на острове, ты знаешь. Может быть, совсем рядом…
– Я задумывался, не может ли он быть здесь, – сказал Ганнон, понимая, что его отношения с Аврелией теперь не позволяют рассматривать Квинта как врага. Неужели он когда-то считал его врагом? – Да сохранят его боги.
…Потребовалось несколько часов, чтобы сжечь тело Публия, и еще столько же, чтобы угли достаточно остыли. К тому времени Ганнону уже страстно хотелось укрыться за стенами. После столь долгого пребывания на войне казалось глупым оставаться на такой открытой позиции. То, что римляне никогда не нападали на эту дорогу, вовсе не означало, что не попытаются теперь. И все же солнце почти село, когда они направились обратно в Сиракузы. Аврелия прижимала к груди урну с прахом своего ребенка. Дорога уже опустела, и они оказались среди последних, кто вошел в город, прежде чем ворота закрылись на ночь.
Постепенно повышенная осторожность из-за убитых Аврелией солдат угасла. Жизнь превратилась в рутину. Аврелия с Элирой стали выходить из дому. Они никогда не отходили далеко, но, как говорили Ганнону, это было лучше, чем сидеть взаперти день и ночь. Юноша навещал любимую каждый день, порою даже по два раза. Иногда с ним приходил Клит. Урна и самодельная рака в углу напоминали о том, что ушло, но Аврелия пребывала если не в веселом, то хотя бы в ровном настроении и грустила чуть меньше, чем раньше. Подумав, что женщинам нужно как-то отвлечься от своего заключения, Ганнон купил им котенка – мяукающий комочек рыжеватой пятнистой шерсти. К его облегчению, они сразу в него влюбились. Аврелия назвала его Ганнибал за привычку нападать на их ноги из-за ножки койки.
Ганнону это показалось смешным, и даже Клит не выражал особого недовольства появлением зверька. Вскоре все они стали подолгу играть с Ганнибалом, давая ему гоняться за волочащимся клочком шерсти или катать его по полу. Ганнон мало кому признался бы в этом, но забота о крошечном существе стала приятным отвлечением от военной рутины.
Впрочем, он отдавал себе отчет в том, что это не продлится долго. С тех пор как юноша поступил в войско Ганнибала, он научился ничего не принимать как должное. Жизнь была неопределенной, а уж война… Безжалостная, непредсказуемая и гораздо более свирепая. Однако жизнь в Сиракузах и освобождение Аврелии убаюкали Ганнона, дали ему иллюзию безопасности. Да, город находился в осаде, но об этом можно было забыть. Кроме присутствия солдат на улицах и недостатка кое-каких продуктов, жизнь протекала, как обычно. Когда через три недели пришло известие, что на южном побережье острова высадился Гимилькон, карфагенский полководец, с тридцатью тысячами солдат, Ганнону пришлось осознать реальность. Через день его вызвали во дворец. И несмотря на то, что юноше предстояло воевать, дух его воспрял. Если когда-нибудь и выпадет шанс разузнать что-то полезное для Ганнибала, то только сейчас.
