но это заграничный чужеземец.
– Что? Кто? Кто такой?
– Часовщик…
– Пусть идёт к чёрту вместе с тобой!
– А если какая подозрительная особа?
– Это твоя вещь… расспроси его…
– Говорит только по-немецки.
– Отпусти его… раз немец, не может быть подозрительным… Чей подданный?
– Прусский подданный.
– А как ты можешь, глупец, задерживать прусского подданного? Гм? Ты знаешь… о, голова ты голова… с длинными ушами… что прусский король – родственник его величества, что мы с пруссаками в дружбе…
– Но я политикой не занимаюсь…
– Тогда иди прочь… и двигай, пока цел.
Секретарь, покивав головой, вышел очень послушный.
– Чёрт его знает, – сказал он про себя, – прусский подданный… несомненно, это что-то значит… а как бы пруссаки гневались…
Он решительно шёл подписать паспорт, но желание использовать возможность придавало ему мину насупленную и грозную. С этой миной он появился в дверях и направился к столику, на котором лежащий рубль бросился ему в глаза. Этот аргумент сработал и секретарь занялся положением визы, полицейской печати и собственной подписи. Всё это заняло отрезок времени, потому что урядник ради удобства какого-то там путника, хотя бы и прусского подданного, спешить никогда не должен. Наконец приведённый в порядок паспорт был придавлен печатью, и секретарь отдал его очень до сих пор терпеливо ожидающему его господину с подвязанным лицом.
Падал сумрак и путник уже собирался уходить, когда в прилегающем покое послышались голоса. Полковник Парамин попрощался со справником, и высокая фигура начальника повета вдруг показалась во вторых дверях.
Справник шибко проходил по канцелярии, но имел время бросить взгляд на стоящего в плаще прусского подданного, глаза их встретились. Путник вовсе не смешался, только справник на мгновение приостановился, казалось, что, испуганный, хочет вернуться; продолжалось это только мгновение ока, он бросил взгляд ещё раз на стоящего на пороге и вышел. В сенях ещё, словно размышляя, он остановился, пустил дым из сигары и, махнув рукой, крикнул спящему вознице: «Подавай!»
Проснувшийся ванька хлестнул коня, на что ему тот, равно удивлённый, отвечал брыканием и грязью, но дрожка поехала… а справник бросился в неё, и они тронулись.
Спустя какое-то время потом путник с Ицеком вышел из канцелярии полицмейстера и исчез в уличном мраке, хлюпая по грязной улице.
* * *
Было девять часов, чёрная ночь с дождём и туманом покрывала уже наполовину спящий городок… когда посланный на почту инвалид, сильно припозднившийся, с кожаным мешком, полным бумаг, втиснулся в канцелярию.
Секретарь ожидал именно эту несчастную почту до такого позднего часа, теряя терпение. Давно поставленный самовар, бодрствующая жена, ожидающая его в товариществе подпоручика Милушина, тёплая комнатка и отдых улыбались ему напрасно.
Парамин сам не убивал себя работой, но к подчинённых на службе был неумолим. Поэтому, увидев на пороге инвалида, секретарь выбросил из сердца гордость и побежал ему помогать распаковывать почту.
– Чего же ты запоздал, негодный?
– Я запоздал, ваше благородие! Я? Не я запоздал, а почта, потому что около Ярмушова она застряла в грязи… привезли только правительственные бумаги на конях, а остальные мешки в грязи…
– Давай!
В мгновение ока опытный чиновник разобрал пачки, разорвал конверты, разбросал и разложил бумаги.
Даже три письма, к которым лаком были приклеены перья, означающие поспешность, с какой должны были лететь, на конвертах которых стояло: Очень важное (Весьма нужное) и секретное, бросились в глаза испуганного секретаря. Чрезвычайно редко случалось что-нибудь подобное получать от городской полиции, а тут аж три секретных письма. Неизвестно почему, у секретаря задрожали руки.
– Стой у порога и следи, а я должен к полицмейстеру, – воскликнул он, схватил три секретных письма и с важной миной вошёл в покой, в котором полковник с вытянутыми ногами, в шлафроке, с сигарой, забавлялся меткими шуточками с гувернанткой своих детей.
Ежели неприятным ему было вламывание в его приватный кружок, когда он играл со справником, в сто раз более возмутительным показался ему секретарь, зацепляющий его в девять часов, отдыхающего после трудов.
Он нахмурился величественным гневом… но неустрашимый секретарь подал ему три секретных письма и свечу.
Была это услуга, превосходящая его обязанности, но она ему тем должна была отплатить, что был уверен, что сумеет так стать, чтобы бросить взгляд на содержание секретных воззваний.
Полковник, ничего не говоря, разорвал первый конверт, посмотрел минуту и, покивав головой, отложил его на софу… последовал другой… брови нахмурились, рука задрожала; резко передёрнул плечами и отложил его, видимо, обеспокоенный. Но третья бумага, третья, которая осталась ему на закуску, так его испугала, что он внезапно вскочил с канапе, безумным взглядом повёл по покою, схватился за голову и как безумный вылетел в канцелярию.
Секретарь едва мог за ним поспеть, бледный, как платок и дрожащий. Полицмейстер, вырванный из семейного лона, молнией влетел в канцелярию, очевидно, сам не зная, что начать; громыхнул дверями за собой, схватился за голову.
– Слушай… немедленно сюда шесть человек… с оружием… понимаешь… – сказал он инвалиду. – Скажи капитану, что ежели через пять минут здесь не будут… сделаю его ответственным за последствия… понимаешь… шесть человек, с оружием.
– Слушаю, – сказал равно испуганный инвалид, бросаясь к выходу.
– Адам Прокопович, – воскликнул, бросая бумаги на стол, полицмейстер, – несчастье! Погибель… Беги к Грише, пусть мне сюда подаст мундир… шпагу… вели коня запрягать… Говорю тебе… ты, я… все под суд! Несчастная година. Принеси мне бутылку с водкой. Скажи Матроне Ивановне: пусть мне ни одна баба на глаза не показывается.
Секретарь стоял, слушал и на веру старшего ломал руки над несчастьем, глубину которого сам ещё измерить не мог.
– Но я теряю голову… – крикнул полковник. – Адам Прокопович… да… нет… я иду одеваться… ты прочитай секретное письмо… говори, советуй, что делать, а не то и тебя, и жену, и всех дьяволы заберут.
Парамин вышел, а секретарь жадно набросился на секретные и очень важные бумаги.
Первое из них объявляло полковнику, чтобы по причине разветвлённого в западных губерниях заговора, как можно внимательнее следить за проезжающими путниками, их паспортами и почтовыми письмами.
Уже над этим первым Адам Прокопович начал трясти головой, не умея понять и допустить, как на свете могли находиться такие дерзкие, такие негодные люди, которые осмеливались стряпать заговоры против правительства. Второе письмо было ещё хуже. Указывали в нём полицмейстеру, что через повет и местечко вела дорога, которой, согласно всякому вероятию, убегающие из Киева преступники должны были перемещаться… приказывали поставить стражу на перекрёстках, никого не пуская без бумаг, а особенно проверять людей, выдающих себя за иностранцев и имеющих якобы иностранный паспорт.
Холодный пот выступил на лице секретаря.
– Для этих людей нет ничего святого! – воскликнул он. – Паспорт! Недостойные!
Третье воззвание, сверху которого стояло предупреждение: Очень секретно, содержало описание главного преступника, слово в слово совпадающее с тем описанием отпущенного минутой ранее часовщика. Добавлено, что он мог иметь немецкий паспорт и даже прусский.
Секретарь заломил руки.
– Ну да! – крикнул
