Нотариус тотчас принялся спрашивать об её летах и звании; она отвечала без робости, но и без излишней смелости, – так, как должен говорить тот, кто сознает свою невинность.
– Произнесите клятву, – приказал Москати.
Нотариус взял распятаго Христа и, поднося ей, сказал:
– Клянитесь.
Беатриче приложила руку к распятию и произнесла с выражением полнейшей невинности:
– Клянусь перед образом божественного Спасителя, распятого за меня, говорить правду так, как я знаю ее и могу сказать; если б я не могла, или не хотела сознаваться, я не позволила бы себе давать клятву.
– Этого и ждет от вас правосудие.
– Беатриче Ченчи, – начал Москати: – вас обвиняют, и на это есть достаточные доказательства, в том, что вы в сообществе вашей мачехи и братьев, подготовили убийство отца вашего, графа Франческо Ченчи. Что вы имеете сказать на это?
– Это не правда.
Она произнесла слова эти так откровенно, в них видна была такая невинность, что им невозможно было не поверить; но судья Лучиани не верил и бормотал сквозь зубы:
– Не правда? вот как!
Москати продолжал:
– Вас обвиняют в том, что вы, вместе с поименованными лицами, дали приказание убить Франческо Ченчи разбойникам Олимпию и Марцио, обещая им восемь тысяч золотых дукатов, из которых одну половину выдать тотчас, а другую после совершения убийства.
– Это не правда.
– Вот мы сейчас увидим, правда или нет, – ворчал Лучиани.
– Вас обвиняют, и обвинение это ясно из процесса, в том, что вы подарили Марцио в награду за убийство красный плащ, обшитый золотом, принадлежавший покойному графу Ченчи.
– Это не верно. Отец мой сам подарил этот плащ своему слуге Марцио, перед отъездом из Рима в Рокка-Петрелла.
– На вас лежит обвинение, и этому есть ясные доказательства в процессе, в том, что вы велели совершить убийство девятого сентября тысячу пятьсот девяносто восьмого года; и это было сделано по настоянию вашей мачихи, которая не хотела допустить, чтоб убийство произошло восьмого сентября, в день Рождества Богородицы. Олимпий и Марцио вошли в комнату, где спал Франческо Ченчи, которому перед тем дали выпить вина с опиумом; а вы с Лукрецией Петрони, с Джакомо и Бернардино Ченчи ждали совершения убийства в соседней комнате. Когда убийцы выбежали из спальни перепуганные, вы спросили их: что случилось нового? На вопрос ваш они отвечали вам, что у них не хватает духу убить спящего человека; тогда вы стали выговаривать им этими словами: «Как! если вы не решаетесь убить отца моего во время сна, то как же у вас может хватить решимости убить его, когда он проснется! И за это-то вы получаете четыре тысячи дукатов? Так если трусость ваша такова, я сама своими собственными руками убью отца моего и вам самим не сдобровать». После этих угроз убийцы вернулись в комнату графа, и один из них вонзил ему кинжал в горло, между тем как другой вбил в левый глаз большой гвоздь. Разбойники, получив обещанную награду, уехали; а вы, вместе с мачехой и братьями, потащили тело несчастного отца вашего на балкон и оттуда бросили его на бузинное дерево. Что вы на это скажете?
– Милостивые государи! Я скажу, что допросы о таких ужасных зверствах могли бы относиться скорей к стаду волков, чем ко мне. Я отвергаю их всеми силами моей души.
– Вас обвиняют еще в том, что вы приказали Марцио убить Олимпия, из страха, чтоб он не выдал вас. Отвечайте.
– Могу я говорить?
– Даже должны; говорите откровенно все, что может уяснить дело суду и служить к вашему оправданию.
– Мне нечего говорить вам, что я не была воспитана для подобных ужасов; я буду говорить, как мне внушает сердце; вы извините мне мое незнание принятых в этих случаях обрядов. Мне едва шестнадцать лет; меня воспитала святая женщина, мать моя, синьора Виржиния Санта-Кроче и донна Лукреция Петрони, моя мачеха, известная своим благочестием; ни года мои, ни жизнь тех, которые окружали и наставляли меня, не могут заставить подозревать меня в ужасных преступлениях, которые на меня возводят. Обо мне, о моей жизни, вам легко узнать, расспросив моих родных, знакомых и многочисленную прислугу. Моя жизнь – это книга, состоящая вся из немногих страниц: раскройте ее, прочтите внимательно и вы увидите. Притом же мне кажется, что для того, чтобы судить основательно о действиях людских, надо подумать о побуждениях, которые могли руководить ими. Что же по вашему могло подвинуть меня на такое страшное преступление? Жадность к богатству? Но ведь большая часть имущества дома Ченчи есть майорат, который бы никак не мог достаться мне. Из доходов, аренд и проч., тоже по закону ничего не достается женщинам. Мне наконец осталось имение моей матери, которое, как говорят, составляет более сорока тысяч скудо и которое отец не в праве был отнять у меня; вы видите, что жадность не могла быть причиною. Я не отказываюсь, я даже сознаюсь, что отец наполнял горечью мою жизнь, и… но религия запрещает оглядываться назад и смотреть на отцовскую могилу для того, чтобы проклинать ее, и я не хочу говорить об этом; довольно вам знать, что для того, чтоб избавиться от постоянных преследований и жестокостей и сделать жизнь свою менее печальною, мне даже не было надобности прибегать к ужасному преступлению, в котором вы обвиняете меня. У меня не было недостатка в примерах, каким образом избавиться от преследований отца. Сестра моя Олимпия обратилась к святому отцу с просьбою и, благодаря его доброму сердцу, была обвенчана с графом Габриэлли ди-Агобио. Я также последовала её примеру и написала прошение к папе, которое передала Марцио для того, чтоб он представил его для подачи святому отцу.
– Уверены ли вы, что ваша просьба была представлена?
– Я не знаю. Я поручила это Марцио.
– Отчего вы дали Марцио такое важное поручение?
– Потому что отец держал меня в заперти, и кроме Марцио, к которому одному отец мой имел доверие, ко мне никого не допускали.
– Продолжайте.
– И даже, предположив, что природа одарила меня подобною жестокостью и что отец дал мне повод совершить такое преступление, зачем бы мне было прибегать к тому способу убийства, о котором говорил обвинительный акт? Зачем было прибегать к оружию, когда за восемь тысяч дукатов можно достать яду, который убивает, не оставляя никаких следов. Но что я говорю: можно достать яд? Меня обвиняют в том, что яд был у меня и что я влила его в вино с намерением усыпить отца: если бы так, то мне стоило бы только налить его больше, и он не проснулся бы. К чему же было прибегать к таким опасным мерам? К чему здесь разбойник? Зачем столько сообщников, которые часто бывают изменниками и всегда ведут к гибели? Наконец, какая нужда была тут в Бернардино? какой совет может дать и какую пользу принесет двенадцатилетний ребенок? Он мог только повредить. Если бы в семействе Ченчи был грудной ребенок, то и его бы притянули к сообщничеству в преступлении. Ведь дон Джакомо был в Риме в то же самое время, когда это несчастие случилось, и в этом он может представить явные доказательства. Господа! вы люди достойные и в подобных делах опытные, и потому вы не можете придавать никакой веры таким злостным выдумкам. Если у вас есть сердце и здравый ум, вы не только перестанете терзать мою бедную душу подобными обвинениями, не даже не захотите смущать моего рассудка, показывая ему возможность смешения подобных уродств!
