Трудный это был разговор, тяжёлым камнем навалился он на сердце Драганы. Она принадлежала к поколению славян, которые видели, как рушатся славянские государства, и мечтали о сильной руке — о таком диктаторе, каким был Сталин. Но не знала и не хотела она верить в ту страшную философию дядюшки, которая предостерегала людей от их излишней доверчивости, особенно от такой наивной и губительной простоты, которая позволяла надеяться, что и чужой дядя, если его пустить в дом и признать за хозяина, способен заменить родного отца и сделать эту семью счастливой. В природе так не бывает. Недаром же Бог сотворил народы разными, наделил их разным пониманием одних и тех же вещей и явлений, и чтобы народы жили на своих землях и своими семьями, наделил их разными языками. И только вечный богоборец Дьявол всё время стремится разрушить эту гармонию, посеять в мире всеобщий раздор и смятение.
Уходя к себе, Драгана сказала:
— Обещайте пригласить меня на лекцию о диктаторах, а было бы и совсем хорошо, если бы вы дали мне свои записки к этой лекции.
Профессор взял племянницу за руку и повёл её в свой кабинет. Здесь он достал из стола свою брошюру «Вожди, пророки и злодеи», написал автограф: «Милой Драганушке от страшного диктатороведа дяди Саввы».
— Вот тебе, читай и постарайся меня понять.
Назавтра в девять часов к дому Станишича подкатил бронированный автомобиль Вульфа Костенецкого. Охрана его состояла из хорошо обученных офицеров, уволенных из югославской армии. Они держались в тени, и во время движения каждый автомобиль занимал своё место на почтительном расстоянии от хозяина. Здесь же возле подъезда дома стоял автомобиль Драганы. Он не имел серийной марки, а был изготовлен в штучном экземпляре по заказу дедушки Драгана.
Хозяйка автомобиля окликнула Костенецкого.
— Садитесь со мной. Места у нас хватит.
Костенецкий сел, Драгана дала знак своим друзьям, и экспедиция тронулась.
Обыкновенно Костенецкий в любом обществе, даже в совершенно незнакомом, и очень высоком, — случалось, попадал и в компанию олигархов, — с первых же минут овладевал инициативой и говорил беспрерывно, изредка давая другим вставить лищь одно–два междометия. Вульф нешуточно считал себя первым политиком на пространстве бывшей Югославии, радовался, когда его называли артистом и даже шутом, но вот кличку «клоун» не любил, и на того, кто позволял себе так назвать его, обрушивал целый водопад брани и непристойных ругательств. Он внимательно просматривал все передачи российского телевидения с участием главного либерала из русской думы, записывал на плейер его речи и затем «проигрывал» перед зеркалом самые удачные и хлёсткие выражения. Давно заметил и взял на вооружение слова и приёмы дерзкие. На разных диспутах и круглых столах не говорил, как это делали все политики, а кричал, и даже орал, сопровождая ругань хулиганскими жестами, пуская в ход дикую ложь, от которой у зрителей захватывало дыхание, и они, сидя у экранов, вскрикивали, взмахивали руками, но затем успокаивались и про себя думали: а все–таки смелый мужик этот Вульф! Побольше бы таких в нашу скупщину. И все передачи с участием Костенецкого проходили, как весёлые спектакли, запоминались только его речи, и всем казалось, что если кто из политиков и говорит правду, то лишь один Костенецкий. Хотя мыслящая часть общества хорошо понимала суть его присутствия на политической сцене: он был как пёс на поводке у президента, на кого нужно, на того и лает. Вульф хотя и с трудом, но на очередных выборах набирал свои пять процентов и проходил в думу. А иные даже и добропорядочные люди готовы были избрать его президентом. Впрочем, такие находились лишь на том этапе, когда Костенецкий, выпрыгивая на телеэкран, бил себя в грудь и истошным голосом кричал: «Сербы — титульная нация, их большинство, их предки стояли у истоков государства Югославии. Я за сербов, я за то, чтобы власть в стране принадлежала сербам!». В другой раз он кричал: «Вы ищете национальную идею? Вот она, лежит под ногами: власть в Сербии должна принадлежать сербам!..»
Кто–то бросал обидные реплики: «Вы не серб, а рвётесь в президенты». На что у него готов был ответ: «Я серб с еврейскими корнями. Мой отец жил в Польше, и по слухам дедушка у него был евреем. Дедушка отца! Слышите? А все остальные сербы. Ну! И какой же я после этого еврей? В мой древний славянский род лишь один бродячий иудей затесался! Он и прилепил мне свою фамилию. Но когда я захотел поселиться в Израиле, меня там не приняли.
Однако вот уже лет пять, как Вульф подобных дискуссий не заводит, а на всякий намёк на его национальность изрыгает ругательство и в лицо своего оппонента бросает такую грязную клевету, что у того надолго отпадает охота затевать с ним споры, а все другие политики делают вид, что Костенецкого не знают и знать не желают. Зато и президент, и спикер думы всегда уверены, что партия Костенецкого у них как полк засадный, в нужную минуту выпустят его — и победа им будет обеспечена.
Все балканские народы и албанцы, заселяющие Косово, знают, что Вульф яростно поддерживает мигрантов из других стран. Он потому и уверен, что албы везде его встретят как дорогого гостя и своего защитника. Знала это и Драгана. И потому с охотой приняла его услуги сопровождать её в дороге по местам своей прародины.
Машина плавно и почти бесшумно катила по грунтовой дороге, и, казалось, она катится вниз по склону невидимого холма. Впереди стелилась зелёная равнина, и было странно, что обширные поля ничем не засеяны, и лишь то там, то здесь клубились невысокие кусты каких–то зарослей, но не было деревьев, и не было оврагов и неровностей, что указывало на то, что ещё недавно, несколько лет назад, здесь были посевы и в это время от горизонта до горизонта зеленели поля пшеницы, овса или ржи.
И, как бы отвечая на мысленные вопросы Драганы, водитель, пожилой серб, сказал:
— Раньше тут был знаменитый на всю страну совхоз и он давал государству много хлеба, теперь совхоза нет, никто и ничего не сеет.
— Неужели и тут поселились албанцы? — спросила Драгана.
— Албанцы тут есть, они уже повсюду есть, и даже в Белграде их много, но демократы всё порушили, а землю продают иностранцам.
— Да зачем же им земля, если они на ней ничего не сеют?
На этот вопрос ответил Костенецкий:
— Земля — это власть. Кто владеет землёй, тот владеет всем.
Автомобиль выкатил на шоссе, и ход его здесь был совсем бесшумным; влево по пути то приближалась Морава — сербская Волга, и тогда на солнце вспыхивала золотая змейка реки, а то река удалялась, и тогда вокруг зеленела равнина и кое–где к машине, словно стайка ребят, приближались кусты.
