Когда я пришла в себя, доктор держал около моего лица тряпку, пахнущую чем-то сладким, и, хотя я отворачивалась и отбрыкивалась, он настаивал:
— Расслабься, Алиса. Не шевелись. Теперь это не займет много времени. Все идет, как должно… я привел миссис Бересфорд, которая будет тебе помогать.
В изножье кровати стояла худая, сухая женщина в безупречно-белом чепце и длинном переднике. На ее морщинистом лице застыла широкая беззубая усмешка, — и я подумала, что они специально вызвали эту насмешливую старую ведьму, чтобы мучить меня и дальше. Нэнси стояла в дверном проеме и жаловалась:
— Они не обрадуются этому, сэр. Они все хотят сохранить в тайне… они не будут рады появлению незнакомых людей.
— Тогда со всем должным уважением, молодая леди, — возразил возмущенный доктор, — им придется оставить бедного ребенка в руках неопытной служанки вроде вас. Я думаю о здоровье своего пациента, а не о последствиях скандала! И я могу уверить вас, что хорошо знаю госпожу Бересфорд, она весьма компетентна!
Я была очень рада акушерке, которая скоро взяла контроль над моим состоянием в свои руки и, несмотря на все, источала нежную и спокойную уверенность.
— Теперь не шевелитесь, пока я осматриваю вас. Не вы первая и не вы последняя, кто рожает. Это самая естественная вещь в мире. — Она подняла голову, улыбаясь своей сладкой беззубой улыбкой. — Это не займет много времени, дорогая. Когда я скажу, вы должны изо всех сил тужиться настолько, насколько можете. Поверьте мне — скоро все останется позади, и боль забудется.
Собрав остатки сил, я лежала, тужась и хрипя, чувствуя внутри ужасное давление, пока внезапно она не закричала:
— Стоп! Теперь глубоко вдохните… только на мгновение. Головка ребенка — уже здесь… смотрите!
И с невероятной для такой худой и хрупкой женщины силой, она подняла мою покрытую потом голову с подушки, так что между раскоряченными кровавыми бедрами я увидела макушку маленькой куполообразной головки, темной и влажной, покрытой сальным белым «воском». Откинувшись обратно, испытывая новое непреодолимое желание тужиться, я услышала ее голос, убеждавший меня быть сильной, и где-то в комнате раздался высокий, визжащий звук, словно взвыл ночной кот. Я, должно быть, потеряла сознание, потому что, когда я открыла глаза, старуха ворковала, держа свернутый кулек в своих костлявых, тонких руках. На мгновение я подумала, что она, слава богу, меняет простыни, поскольку все вокруг было очень липким, но она протянула мне сверток со словами:
— Вот ваш ребенок, Алиса. Это мальчик.
Слышала ли мама те же слова, я никогда теперь не узнаю. Я была настолько убеждена, что она стояла рядом у кровати, что не могла поверить, когда Нэнси поклялась, что это не так. Тем же вечером доставили телеграмму, отправленную Тилсбери и адресованную на Парк-стрит, в ней было просто сказано:
СОЖАЛЕЮ ОБ ИЗВЕСТИИ. АДА БОЛЬНА. ПИЩЕВОЕ ОТРАВЛЕНИЕ. ВОЗВРАЩЕНИЕ ОТКЛАДЫВАЕТСЯ. Г. Т.
— Мы должны отправить ответ, — волновалась Нэнси. — Мы обязаны сообщить им о ребенке, если они не собираются вернуться немедленно.
Но я отказалась, сказав:
— Нет, мама нездорова. Они узнают новость достаточно скоро, но не сейчас.
В первую ночь ребенок, укутанный в простыни, спал в ящике, вынутом Нэнси из бюро и застеленном мягкими платками. Нэнси держала его на руках и баюкала, когда он кричал; Нэнси меняла простыни и пеленала его; Нэнси подносила маленький кулек к чашке с теплой сладкой водой, тщательно уговаривая, чтобы крошечный рот открылся и сосал, говоря, что так они делали в приюте, хотя она просила меня дать ему грудь, тем более что акушерка показала мне, как надо это делать. Но я думала об его отце, и у меня не было никакого желания помогать ребенку монстра, причинившего мне такую боль. И как я могла держать его, когда мама возвратится и заберет его, чтобы увезти далеко, притворись, что он ее собственный? Мне было все безразлично, все эмоции притупились, вынуждая меня ничего не чувствовать к этому крошечному, беспомощному, новорожденному существу.
— Пожалуйста, — попросила Нэнси, — он должен питаться.
— Делайте, что хотите. Найдите няньку. Я не могу видеть его рядом с собой.
Все, о чем я мечтала, это чтобы происходящее оказалось сном, я хотела закрыть глаза и притвориться, что ребенок не существует. Я хотела умереть, ибо тогда и он никогда бы не родился.
На следующее утро, когда я проснулась, ребенок кричал, и это могло разбудить даже мертвого. Нэнси поблизости нигде не было, поэтому я привстала на локте, хотя мои мускулы все еще болели, и, прижимая ладони к ушам, пытаясь заглушить звук, посмотрела вниз кровати, чтобы утихомирить покрасневшего тирана. Но скоро тоже заплакала, слезы ручьем потекли на подушку. Мои груди были настолько твердыми и так болели, что я сделала единственную вещь, которую смогла придумать, чтобы устранить неудобство и прекратить эти ужасные визжащие звуки. Я поднялась с кровати и, устроившись на полу, достала ребенка из ящика. При тусклом свете я взглянула на его прекрасное, невинное личико и погладила гладкую пушистую кожу его щеки, касаясь линии губ, и увидела, что он тоже пристально смотрит на меня, глазами черными, как угли, точно такими же, как у его отца. Он, казалось, насквозь видел мою душу, как будто уже знал меня. Но вспомнив, что мама скоро заберет его, я понимала, что нужно закрыть свое сердце для любви к нему, так же, как закрыла теперь глаза. Я не должна была испытывать чувства к этому красивому ребенку.
Остальная часть дня прошла во сне и заботах. Приглашенные для осмотра доктор и акушерка объявили, что мать и ребенок совершенно здоровы, а врач с обнадеживающей улыбкой добавил:
— Хорошо справились, Алиса, я вижу, что у нас не возникнет никаких проблем!
Но кто-то должен был побеспокоиться, задаться вопросом, почему моя мама все еще так и не пришла домой.
Позже тем же вечером, сбивая подушки, Нэнси посмотрела на ребенка на моих руках, а затем мне в глаза и сказала:
— Я думаю, что все мы знаем, что это не Чарльз. В день свадьбы, когда я возвращалась с вещами вашей матери с Кларэмонт-роуд, поднявшись наверх, я обнаружила, что она ползет вниз по ступенькам и сильно дрожит всем телом. Ее рвало. Пока я помогала ей одеться, она закричала, что видела его с вами… — она слышала, как он назвал вас своей женой.
Я была потрясена и, похолодев от ужаса, простонала:
— Я презираю саму себя, Нэнси. Что я наделала? Мама должна ненавидеть меня. О… именно поэтому она уехала, даже не попрощавшись. — Тут мне в голову пришла ужасная мысль, мой голос внезапно стал жестким: — Я думаю, что ты всегда знала об этом, не так ли, Нэнси, с самого начала, с той самой первой ночи, когда ты солгала, говоря, что я уколола себя той иглой!
