Глава IV
Праздник в Ричмонде
Возможно, это был самый восхитительный сентябрь из всех известных когда-либо в Англии. Стояли последние дни умирающего лета.
Странно, что в этой стране, где упомянутый сезон сияет славой, в языке не нашлось специального выражения, которым в точности можно было бы его определить. Посему мы вынуждены называть его по-французски fin d’été – конец лета. Но не окончательный финал, не самое категоричное прощание, а горячее томление друга, вынужденного вскоре нас покинуть и расположенного остаться еще на день или два, на неделю или чуть больше, и излучающего трогательное, неизбежно приближающееся прощание, вынося на поверхность лишь самое нарядное, самое желанное, самое достойное для его последующего сожаления.
И в этом великом 1793 году отбывающее лето щедро разбрасывало все сокровища своей палитры на царство деревьев и прибрежных берегов. Оно слегка тронуло горячим налетом золота грубую зелень елей и лиственниц, припорошило тонами теплой ржавчины дубы, наложило малиновые мазки на старые буки. В садах все еще цвели розы. Не изящные бутоны июньских лимонных, не бледные и вьющиеся по решеткам беседок, нет, а ярко-кровавые розы уходящего лета и глубоко насыщенные абрикосовые со свернувшимися верхними лепестками, которые уже слегка поцеловала изморозь. В укромных местах еще томились пурпурные клематисы, в то время как за ними мерцали бриллиантовые георгины, будто выстоявшие в своей роскошной дерзости и щеголяющие теперь своими грубо окрашенными лепестками на фоне умиротворенных лужаек, покрытых опавшими листьями, и на фоне древних стен цвета мха.
Праздник проходил в конце сентября. Природа берегов реки наиболее этому способствовала, там всегда можно было найти укромную тень, в которой легко терялись муслиновые платья новейших фасонов и пикейные юбки бледных тонов. Земля была суха и тверда, то есть одинаково хороша и для прогулок, и для установления палаток и тентов. Кроме того, здесь всегда происходило всеобщее смешение нарядов и лиц; казалось, здесь были шарлатаны, фигляры и фокусники со всего света; можно было встретить и человека с лицом черным, как треуголка милорда, и человека с плоскими и желтыми щеками, наводящими на мысль о масляном пудинге, о весеннем волчьем корне, о яичных желтках и о прочих чрезвычайно желтых предметах.
Еще там был навес, под которым находились всевозможнейшие собаки, большие и маленькие, черные, белые и желтовато-коричневые, которые занимались такими вещами, что истинному христианину, уважающему свое происхождение, лучше было бы не смотреть на них.
Был и еще один навес, под которым сидел старичок с загадочным лицом; он играл с бобовыми стебельками и прочими палочками, королевскими монетками и кружевными платками, появляющимися и исчезающими у всех на глазах.
Все это было мило и замечательно; можно было сидеть прямо на траве и слушать прекрасную музыку, которую играл находящийся тут же оркестр, и наблюдать за важно прогуливающейся по газонам молодежью.
Общество еще не собралось, и народ попроще, покончив с ранним обедом, стремился провести несколько приятных часов всего за пять пенсов, взимавшихся в виде пошлины при входе.
В парке можно было много чего увидеть, чем заняться. Игры с деревянными шарами на траве, прекрасная тетка Салли, кегельбан и две карусели, обезьяны, актрисы и танцующие медведи; женщина настолько толстая, что трое мужчин не смогли бы ее обнять, и мужчина настолько тощий, что мог бы надеть женский браслет на шею и женскую подвязку на талию.
Здесь были забавные маленькие карлики с раскрашенными лицами и галантными манерами, и великан, пришедший, как говорили, пешком из России.
А еще был большой аттракцион механических игрушек; достаточно было опустить в маленькую прорезь на коробке один пенни, чтобы кукла начала танцевать и пиликать на скрипке. Был и целый волшебный завод, где также за одну скромную монету вереница сморщенных крошечных фигурок, одетых в подобие лохмотьев, маршировала унылой процессией по ступеням лестницы в некий замечательный домик, для того чтобы в следующее мгновение появиться из другой двери этого домика молодыми, веселыми и танцующими, в роскошных одеждах, после чего, сделав еще несколько шагов, они окончательно скрывались из глаз.
Но самым замечательным, собравшим наибольшее количество зевак и монет, было миниатюрное представление событий, развивающихся в настоящий момент во Франции.
И вы никак не могли вмешаться и были уверены в том, что происходящее – совершенная правда, так убедительно было все сделано. Задник игрушечной сцены представлял собой дома на фоне неестественно багрового неба. «Слишком красное», – говорили некоторые, но тут же бывали пристыжены голосом разума, утверждающего, что это всего лишь закат. На этом фоне стояло несколько маленьких фигурок величиной с ладонь, с деревянными личиками, ручками и ножками, эдакие великолепно сделанные куколки, одетые преимущественно в изодранные юбки и бриджи, а также в сюртучки и деревянные туфельки. Они толпились группками, с руками, опущенными вдоль тела. В центре этой небольшой сцены на подвижной платформе были установлены миниатюрные столбы с длинной гладкой доской с правой стороны у их подножья. Все было выкрашено в ярко-красный цвет. На другом конце доски находилась маленькая корзиночка, а между столбов в верхней части – миниатюрный нож, бегающий вниз и вверх по желобкам и приводимый в движение посредством колесика и шкива. Наиболее посвященные утверждали, что это модель гильотины.
Глазейте и наслаждайтесь сколько хотите! Стоило бросить пенни в прорезь, находящуюся под деревянной стеной, как фигурки начинали двигать маленькими ручками и ножками, затем одна из них поднималась на движущуюся платформу и ложилась на красную доску у основания деревянных столбов. После чего фигурка в алом блестящем костюме поднимала руку для того, чтобы коснуться колесика, крошечный нож катился вниз на бледную кукольную шейку – и голова откатывалась в корзинку, находящуюся за доской.
Затем громко трещали колеса, жужжал внутренний механизм, все фигурки замирали с опущенными руками, пока обезглавленная куколка скатывалась с доски, пропадая из виду, чтобы приготовиться, конечно же, вновь участвовать в этой ужасной пантомиме.
Было страшно до дрожи; дыхание настоящего безмолвного ужаса царило в палатке, где помещалось механическое диво. Сама палатка стояла в отдалении от входа, и от оркестра, и от шумных каруселей; вокруг нее был натянут черный навес, на котором огромными красными буквами было написано: «Пожалуйста, пожертвуйте медяк ради голодающих бедняков Парижа!»
Время от времени под навесом можно было увидеть даму в серой пикейной юбке с хорошеньким в серо-черную полоску панье, прогуливающуюся и периодически исчезающую в дверце за пологом. Она возвращалась, неся в руках вышитый ридикюль, и, держа его открытым, медленно обходила толпу, монотонно повторяя «Ради голодающей бедноты Парижа, будьте так любезны, смилуйтесь».
У нее были темные глаза, несколько узкие и раскосые, что придавало лицу порой не очень приятное выражение. Но все же глаза были хороши, и, когда она
