Ознакомительная версия.
Нельзя сказать, чтобы братья не ладили друг с дружкой, но особенно и не общались: Данила был закрыт для брата и для окружающих. Позже он и вовсе отъединился от поселкового люда, проводя время в тайге, где находил для себя занятие во всякое время года. Нелюдимость его, видно, и породила разные слухи о том, что Данилой погублена не одна живая душа. Связывали это с теми россказнями о золотоносной жиле, местоположение которой якобы было ведомо старшему Белову и к которой не подпускал ни единого человека. Что будто бы «подкараулит, ухандокает и — под мшину», — передавали друг дружке бабы, устроившись где-нибудь на лавочке под черемухой теплыми летними вечерами.
В тайге же известно, что иголку в стоге сена искать. А люди время от времени действительно пропадали, о чем регулярно доносило «сарафанное» радио, мол, ушел из села Андрюшино Иван Пахомов и сгинул бесследно. Или поехал за сеном александровский мужик Василий Распопин и пропал. Вернулась, мол, в село лошадь с телегой, а хозяина и нет. Главное же было в том, что оба пропавшие были, как и Белов, штатными охотниками, значит, пересекались интересом с Ануфриевым лешим. Закрепилось за Данилой и прозвище: леший.
Может, так оно и было, во всяком случае с Беловым шутки были плохи, о чем знал всякий поселковый мужик. Тяжелый взгляд как бы снизу вверх, хотя Данила был выше среднего роста, немногословность и кряжистость фигуры, но особенно — кривая усмешка на пухлых губах производили впечатление. Встанет напротив и глянет исподлобья. И усмехнется, будто скажет: «Я вот тя счас по стене-то размажу, тля ты этакая…» В такие минуты мурашки бежали по коже даже у вовсе не робких мужиков. «Ну его… — махнет рукой какой-нибудь поселковый задира. — Нужда припала связываться…»
Дома Данила бывал редко, баню топил свою, на выселках, но иной раз ходил и к Степану, где квасу подносил ему племяш Вовка, которого Данила не то чтобы любил, но выделял среди других мальцов: часто гладил по голове и обещал взять на охоту. И, когда племяннику исполнилось лет двенадцать, пришел однажды к брату и сказал:
— Твой востроглазый будет мне помощником, возьму его нонече в тайгу — нада приучать к делу.
И увел. С тех пор пять сезонов подряд Вовка с начала учебного года по месяцу не появлялся в школе. Учителя поначалу роптали, но кто их в такой глухомани станет слушать. Молчали и родители — в доме всю зиму велось мясо сохатины. Велась и пушнина, которую можно было продать в райцентре.
Одно было худо, чего побаивались в доме Степана Белова: за Данилой, как поговаривали поселковые, водился грешок — любил баб, и они к нему тянулись. Были таковские у него во многих деревнях, потому и дома появлялся редко.
«Не сбил бы с толку парня», — подумает иной раз Степан. Как подумает, так и отдумает.
Татьяна оказалась по-бабьи прозорливее. Та стала примечать, что Вовка как-то по-иному пялит глаза на забегавшую за чем-нибудь вдовую соседку Наташку, что была моложе ее лет на восемь. И та к парню все с шуточками, да прибауточками.
И докумекала: испортил Данила ей сына, в чем убедилась, застав Наташку с Вовкой на сеновале. Произошло же это так.
С вечера, подоив корову, возвернулась в дом. Володька, нагрев чугунный утюг на плите, разглаживал брюки. И не нашла бы мать в его сборах ничего предосудительного, если бы не суетился, не старался услужить матери. Дров возле печки вроде достаточно, а он побежал, притащил еще. Воды в кадке хватило бы на дня два, а он, не спросись, побежал до колодца.
Такого не бывало, и наблюдательная Татьяна проворчала:
— Куды лыжи-то навострил? Чей-то суетишься больно…
— Тебе не угодить, — был ответ.
И за дверь.
Уклавшись на кровати, долго ворочалась, прислушиваясь: не идет ли?
Звуки в поселке, что открытая книга, которую всякий сельский житель читает всю жизнь и многие страницы ее знает наизусть. Поэтому, когда гавкнул и тут же замолчал пес Шарик, поняла, что явился Володька, да не один, на одного его собака бы не поднялась. Потом вроде и смех женский послышался, но опять же могло и показаться.
Подождала еще минут тридцать, не зажигая света, накинула на плечи полушалок и вышла во двор.
Ноги задрожали под ней: сын ее, молокосос Вовка, был на сеновале с женщиной, откуда доносились негромкий говор и возня. И поняла Татьяна — с Наташкой он…
«Ой, люшеньки…» — только и смогла выдавить из себя.
Степану рассказать забоялась: поймет ли? А вот зашибить сосунка — может, в этом она не сомневалась. Впрочем, что было у Татьяны на уме, о чем передумала, и сама она не могла бы сказать. Одно в ней было определенно: со Степаном они смолоду идут разными дорогами, а причина тому — беловское, родовое, чего не дано изменить никому, разве что Господу Богу. Вот и на сынка Вовку по-родительски вместе повлиять не могут.
«А как было бы ладно вместе-то…» — сокрушалась Татьяна.
Сынок же не переставал удивлять. Тут явился и говорит, мол, ставь, мать, брагу на самогонку.
— Зачем? — не поняла.
— Дрова готовить надо? Сено вывозить?.. Тесу на навес тебе за здорово живешь привезут?
Спорить не стала: вскипятила воды, поставила лагун браги. Когда выходилась, выгнала самогонки.
Через какое-то время сын наказал:
— Ты завтра что-нибудь поесть приготовь, да здорово не суетись — я дрова с мужиками подвезу.
Привезли, свалили. Под бревнами оказалось куба с два добротных тесин.
Подоспел сенокос. Степан хлестался на леспромхозовской работе, где так же отпускался план на сенозаготовку, оставались Татьяна и дети. Володька решил по-своему, наказав матери заниматься домашними делами. Сам уходил из дома с раннего утра, взяв с собой еды и самогону, и в положенное время в конце огорода стоял объемистый стог на возов пятнадцать.
Дрова пилили у него также любители зашибить, а колоть подрядил соседского дурачка Кешу.
Помашет топором дурачок часа два-три, Володька его в дом зовет, за стол садит, щей наливает да стопку к щам.
Сам — напротив, подбадривает да подхваливает.
Кеша и лоб рад расшибить. Складывает в поленницы уже сам хозяин.
Наблюдавшая за этими из раза в раз повторяющимися «концертами» Татьяна как-то не выдержала, вышла из дома, подбоченилась и эдак нараспев:
— Ду-рак ты, ду-урак, он же тебя ик-спла-а-ти-ру-ит…
Кеша ничего не понял, а Володька заржал, как кобель, обнял мать за плечи и подтолкнул к дому.
— Ты, мать, не мешай нам делом заниматься…
— Ну вас… — махнула рукой Татьяна, смекнув, что с новыми повадками сына хоть часть забот свалилась с плеч.
«Не-эт, неспроста это, — думала, оставшись наедине со своими мыслями. — Данилкино, стервеца, воспитание…»
Ознакомительная версия.
