Нарбон открыл рот от изумления, Белланже ограничился самодовольным смехом: «Touche, pardi. Touche!»[34] И он увел Нарбона.
— Вы слишком дерзки, Жермена, — упрекнули племянницу поджатые губы тетушки. — Это ниже вашего достоинства. Я уверена, что господин де Морле мог бы и сам ответить.
— Увы, сударыня, — возразил Кантэн, — на подобное оскорбление я мог бы предложить лишь один ответ, но ограничения, налагаемые моей профессией, вновь сомкнули мои уста.
— Кроме того, сударь, французские шпаги нужны для других целей. В какой полк вы вступаете?
— Полк? — растерялся Кантэн.
— Из тех, что господин де Пюизе собирается вести во Францию. — «Верные трону», «Людовики Франции» и прочие?
— Это не для меня, сударыня.
— Не для вас? Француза? Человека шпаги? Неужели вы хотите сказать, что не собираетесь во Францию?
— Я об этом не думал, сударыня. Мне нечего защищать во Франции.
— Существуют вещи несравнимо более благородные, чем личные интересы, за них и надо сражаться. Надо служить великому делу, исправить великое зло и несправедливость.
Кантэну показалось, что в устремленных на него глазах мадемуазель поубавилось тепла.
— Все это для тех, кто был лишен собственности и вынужден отправиться в изгнание. Сражаясь за дело монархии, они сражаются за интересы, которые их с ней связывают. Я, мадемуазель, не из их числа.
— Как — не из их числа? — удивилась тетушка. — Разве вы не эмигрант, как и все мы?
— О нет, сударыня. Я живу в Англии с четырехлетнего возраста.
Господин де Морле непременно заметил бы, насколько его ответ озадачил старшую из дам, если бы младшая не завладела его вниманием.
— Но вы же француз, — настойчиво проговорила она.
— Да, по рождению.
— Неужели в вас не говорит голос крови? Разве не обязаны вы протянуть Франции руку помощи в деле ее возрождения?
В повелительном взгляде девушки горел вызов.
— Мне очень жаль, мадемуазель, но я не могу ответить вам с тем энтузиазмом, какого вы от меня ожидаете. По природе я человек простой и откровенный. Вы говорите о вещах, которые меня никогда не занимали. Видите ли, политика меня совсем не интересует.
— То, о чем я говорю, сударь, касается не столько политики, сколько идеалов. Уж не хотите ли вы сказать, что лишены их?
— Надеюсь, нет. Но мои идеалы не имеют никакого отношения ни к правительству, ни к формам правления.
— Как вы сказали? Когда вы приехали в Англию? — перебила его старшая собеседница.
— Я приехал сюда с матерью двадцать четыре года назад, после смерти отца.
— Из какой части Франции вы приехали?
— Из-под Анжера.
Казалось, госпожа де Шеньер побледнела под толстым слоем румян.
— Как звали вашего отца?
— Бертран де Морле, — просто отвечал удивленный молодой человек.
Лицо пожилой дамы вытянулось, она молча кивнула.
— Как странно, — проговорила мадемуазель де Шеньер, взглянув на тетушку.
Но та, не обращая на нее внимания, продолжала расспросы:
— А ваша мать? Она еще жива?
— Увы, сударыня. Она умерла год назад.
— Но это настоящий допрос! — запротестовала племянница.
— Господин де Морле меня извинит. Мы его больше не будем задерживать. — От волнения, сотрясавшего тело госпожи де Шеньер, ее прическа совершала причудливые и довольно нелепые движения. — Пойдем, Жермена. Поищем Сен-Жиля.
Костлявая, унизанная кольцами рука тетушки увела мадемуазель де Шеньер, лишив Кантэна единственного, что его интересовало на этом приеме.
По блестящему полу салона между группами беседующих гостей двигались лакеи с подносами в руках. Кантэн взял бокал силлери и, медленно потягивая вино, увидел, что госпожа де Шеньер, стоявшая в противоположном конце ярко освещенной, переполненной гостями комнаты, указывает на него веером двум молодым людям, которые остановились рядом с ней. В этот момент к нему подошел хозяин дома, герцог де Лионн. Видя, что молодые люди рядом с госпожой де Шеньер с интересом вытягивают шеи, чтобы лучше разглядеть его, Кантэн спросил у герцога, кто они такие.
— Как? Неужели вы не знаете братьев де Шеньер? Старший, Сен-Жиль, может представлять интерес для учителя фехтования. У него репутация недурного фехтовальщика. Говорят, он — второй клинок Франции.
Слова герцога хоть и позабавили Кантэна, но не произвели на него особого впечатления.
— Слухи не могут отвести ему второе место, не назвав обладателя первого. Быть может, господин герцог, вам известно, кому пожалована эта честь?
— Его собственному кузену Буажелену, в настоящее время героическому предводителю роялистов в Бретани[35]. Но во всем остальном личности отнюдь не героической. Беспощадному дьяволу, ни разу не постеснявшемуся воспользоваться своим преимуществом, завзятому дуэлянту, вернее — убийце. Буажелен убил уже четверых противников и трех женщины сделал вдовами. Скверный человек, этот герой Бретани. Впрочем, — герцог приподнял узкие плечи, — в доме Шеньеров не рождаются святые. Гнилое семейство. Покойный маркиз под конец жизни впал в слабоумие, нынешний заперт в доме для умалишенных в Париже, и эти господа отлично знают, как обернуть это себе на пользу. — В тоне герцога звучало нескрываемое презрение. — Положение маркиза обеспечивает ему неприкосновенность, благодаря чему его земли избежали всеобщей конфискации. Его кузены спокойно живут здесь на доходы с поместья, но палец о палец не ударят, чтобы облегчить участь соотечественников, таких же изгнанников, как они. Я бы не рекомендовал вам знакомиться с ними, Морле. Гнилое семейство эти Шеньеры.
За неделю, прошедшую после посещения салона герцогини де Лионн, Кантэн часто обращался мыслью к мадемуазель де Шеньер, но ни разу не вспомнил про ее кузенов. Однако именно они вскоре предъявили права на его внимание. В воскресенье около полудня их привел к нему один из завсегдатаев академии, барон де Фражле, легкомысленный, смешливый вертопрах, сохранивший все достоинства молодости, кроме возраста.
Лучшего дня и часа нельзя было выбрать, желая застать Морле незанятым. Он уже дал несколько уроков и все еще одетый в белый, наглухо застегнутый пластрон[36] и черные шелковые панталоны вместе со своим страшим помощником О’Келли отдыхал в нише окна, выходившего в небольшой садик.
Ниша была настолько широкой и глубокой, что Кантэн устроил в ней своего рода гостиную с мягкими креслами вокруг стола красного дерева, подушками на подоконнике и двумя восточными коврами, которые пришлись бы по вкусу самому утонченному сибариту и являли резкий контраст с аскетической строгостью фехтовального зала.