Гриппа вошел и, перекрестившись на образа подошел к князю и княгине и поздоровался с ним. Он казался мрачным, так что князь весело спросил его:
— Что ты, Гриша, надулся как мышь на крупу? Не здоров ты, что ли?
— Нет, я здоров, а так взгрустнулось— плохой сон видел, — отвечал Гриша.
— Страшен сон, да милостив Бог, дружище. Да разве уж кто-нибудь растолковал тебе твой сын? расскажи ка мне, что ты видел, я быть может растолкую тебе по своему, — сказал князь.
— Вот этого то, князь, я и боюсь, потому что ты ничему не поверишь.
— Не поверю? Что ты, Гриша! Я старинный коренной христианин. Знаю, что Божий перст и во сне умудряет слепцов. Но все-таки ведь не все же сны вещие, есть же пустые. Ну же рассказывай, а мы с княгинею будем объяснять.
— Тут нечего объяснять, князь, потому что виденный мною сон был наяву.
— Что за вздор! Что же такое? — спросил Хованский с выражением удивления на своем лице.
После непродолжительного молчания, в течение коего на лице Гриши заметна была нерешимость и некоторая борьба, он сказал вполголоса:
— Сегодня ко мне приходил тот самый дядечка монах, который меня маленького привел в твой дом, князь.
— Как, откуда он взялся? — вскричал князь.
— Не знаю, он мне этого не говорил, — отвечал Гриша.
— О чем же он с тобою, Гриша, говорил?
— Он не велел мне ехать с тобою сегодня к царевне.
— Только-то? Так пожалуй не езди, я тебя насильно не тащу.
— Да я то непременно хочу ехать с тобою, чтобы тебя защитить или умереть с тобою, — решительным тоном проговорил Гриша.
— Что ты за чепуху городишь? Защитить… умереть… Да разве мне грозить опасность в пути? Какую гиль насказал тебе твой дядя чернец невидимке! — возразили, смеясь, Хованский.
— Вот в том-то я дело, только он не велел мне тебе сказывать, — ответил Гриша.
— Почему же, разве он мне желает зла?
— Не знаю, только я за твои благодеяния ко мне не хочу скрывать от тебя того, что слыхал от монаха. Я спал крепким сном, как вдруг, пред рассветом, чувствую, что меня кто-то будить. Проснувшись, я увидел пред собою монаха, который мне сказал: — «Знаешь ли ты меня?» — Не помню, батюшка, отвечал я ему со страхом. — Слишком десять лет тому назад я привел тебя в дом Хованского, — сказал монах. — Теперь вспомнил! — отвечал я. — «Молчи! Никто на свете не должен знать кто я и где я и слушай, что я тебе скажу: не езди сегодня с Хованским к царевне, его постигнет там несчастье. Не смей ему об этом сказывать, потому что это не поможете ему. Скоро я к тебе опять явлюсь и тогда мы с тобою поближе познакомимся».
Сказавши эти слова, монах исчез, я встал и, несмотря на запрещение монаха, решился идти к тебе и рассказать все, что слышал.
Конечно, сколько я могу припомнить свое младенчество, монах этот кормил, поил меня и всегда запирал в своей кельи, не разговаривая со мною ни одного слова и за это я обязан ему благодарностью;—но ты князь, с доброю княгинею десять лет пеклись обо мне, как родные и я готов за вас умереть. А потому, что ни случилось бы с тобою, я еду и разделю твою судьбу.
С минуту князь призадумался, потом встал, перекрестился и, с принужденною веселостью в голосе, сказал:
— Так поедем же, Гриша, и ты увидишь, что монах говорить вздор. Мне ни откуда не грозить опасность. Народ меня боится, стрельцы готовы положить за меня свои головы, а царевна София приглашает меня на пир и дружбу. Разве Милославский и Голицын, но что они мне сделают без воли царевны? Нет! дядечка твой видно какой-нибудь лазутчик у моих врагов, который чрез тебя хотел напугать меня, чтобы я и сам не поехал сегодня по приглашена царевны Софии. И так едем! Гей! все ли готово к отъезду, — вскричал Хованский, высовываясь из раскрытого окна.
Фомка доложил, что все готово.
— Прощай, княгиня! Помолимся вместе на дорогу и не будем больше думать об этом вздоре, — сказал Хованский.
Бедная, расстроенная княгиня, не отвечая ни слова, встала, подошла к киоту, упала на колени и заплакала.
— Что ты, [милый друг! — вскричал князь, — успокойся. Если б я не был уверен даже, что все сказанное монахом — чистый вздор, то и тогда не боялся бы, потому, что никакой вины за собою не знаю. Обними же меня и будь спокойна. А как я уеду, то вели отцу Иоанну отслужить молебен «Всем Скорбящим». К вечеру жди меня домой.
Хованский хотел было выйти, но княгиня остановила его. Она взяла Гришу за руку и, подведя его к киоту, положила руку свою на его голову и сказала:
— Господь да благословить и наградить тебя, дитя мое, за твое доброе намерение и привязанность к нам. Будь всегда так честен и верен своему долгу и совести и покров всех святых осенит тебя посреди опасностей.
Гриша преклонил колени и с благоговением поцеловал руку княгини, которая в избытке чувств склонилась и поцеловала голову Гриши.
— Ну, полноте! — ласково сказал князь, — пора ехать, ведь не близко. Прощай, княгиня.
Хованский вышел, Гриша последовал за ним, а княгиня, не будучи в силах провожать их, присела на скамью и долго просидела в состоянии какого-то оцепенения, не замечая даже того, как слезы струились по её щекам.
Поезд тронулся по направлению к селу Воздвиженскому и народ с любопытством и страхом провожал главами проезжающих. Проехав верст десять поезд Хованского обогнал отряди войска под командою боярина Лыкова, от которого Хованский узнал, что в тот день назначена большая соколиная охота, а отряд его будете изображать почетную стражу для обоих царей.
Гриша, ехавший рядом с Хованским на резвом скакуне вдруг сказал, когда отряд Лыкова остался уже позади.
— Утро сегодня было ясное и всяк мог рассчитывать на хорошую погоду, но смотри, князь, какая там вдали надвигается черная туча. Она поднимается из под Воздвиженского и Бог весть чем разразится над нашими головами.
— Не больше, как дождем, от которого мы укроемся в селе Пушкине, которое отсюда близко. Это еще не так страшно, — сказал смеясь Хованский.
Через несколько минуть поезд Хованского въехал в село Пушкино, где, к удивлению последнего, царила мертвенная тишина. Все вороты в домах были заперты и село представлялось пустым. Посреди села протекала не широкая речка, но с крутыми берегами, которые были соединены между собою деревянным мостом, довольно ветхим и шатким. Едва Хованский со своими спутниками спустились к мосту, как услыхали позади себя топот коней. Вскоре объяснилось, что за ним следовал отряд Лыкова. Не видя в этом обстоятельстве ничего подозрительного, Хованский переехал через мост и стал взбираться на противоположный берег; примеру его последовали и спутники его; но тут и впереди поезда послышался шум. Хованский невольно оглянулся назад и с ужасом заметил, что отрядом Лыкова ставятся позади рогатки, отрезывавшие ему путь отступления, причем сразу заметил, что отряд этот имеет самые неприязненные намерения. Хованский никогда не знал страха, но в эту минуту какое-то грустное чувство стеснило его грудь. Он опустил голову и выпустил из рук своих поводья, пробегая в уме своем все вероятности того, что совершалось пред его глазами. Одинцов и Гриша, пришпорив своих лошадей выскочили на противоположный берег, но были встречены выстрелами, от которых лошадь под Гришею пала. Тогда Одинцов и Гриша бегом прибежали к Хованскому и объявили, что и по сю сторону закинуты рогатки. Хованский взобравшись на верх, увидел многочисленный отряд и закричал:
