В других комнатах не было беспорядка. Зато нашла я, например, одну просторную, в которой была большая печь с дымоходом, уходящим в стену, — печь, вполне пригодная для химических опытов, вторая такая в доме. Были там еще полки, на которых стояли плотно закрытые банки и колбы с медикаментами и химическими субстанциями, а также полотняные мешочки, набитые травами. Все это, однако, имелось не в таком огромном изобилии, как книги, как будто я видела лишь остатки лабораторного имущества, брошенные за ненадобностью или по нехватке места в дорожных сундуках. О том же говорили и пустые полки возле занятых.
До сих пор я не нашла ничего мало-мальски опасного. Череп и кости, что были у Кристофа (к слову сказать, доставшиеся ему самым законным и честным путем — после дозволенного и объявленного рассечения трупа на медицинском факультете), помогли освободить Янкину мать, а больше никаких разъятых членов, равно как и прочих ужасов — перетопленного детского сала, языков удавленников, нетопыриных крылышек и жабьих глаз — в Сером Доме не отыскалось. Я осмелела, говоря себе: этого следовало ожидать, откуда тут что-то возьмется, если он уехал десять лет назад?
На одной из полок стоял ларец, высотой примерно в локоть, совсем не тяжелый, будто пустой, однако запертый. Мои отмычки к замку не подходили. Я собиралась оставить его до поры, пока не закончу исследование дома. Но что-то сжало мне сердце, я присмотрелась к ларцу повнимательней и поняла, что должна открыть его сейчас же. Это было сходно с моим предчувствием опасности, но прежде оно никогда не подбивало меня на такие странные действия. Куда мне торопиться, отчего бы не открыть его позже? — но тоска и тревога вспыхивали и гасли, словно зубная боль, и под ударами этих бичей я вспомнила про маленький ключик на связке, к которому до сих пор не отыскала замка. Он подошел.
В ларце была запечатанная стеклянная колба; донце ее покоилось на чистой тряпице, а горлышко упиралось в верхний угол. Стенки колбы изнутри покрывала белая муть, вроде солевого налета, а на нижней стенке лежал комок осадка, не менее чем с мой кулак, красновато-серый, плотный на вид, как воск. Я не могла бы сказать, что это за субстанция, — мои познания в химии так далеко не заходили. Но почему-то мне подумалось, что неплохо было бы растворить этот белый налет водой, дабы рассмотреть осадок, и страшно захотелось сделать это немедленно — вот как тянет иногда потрогать пламя, на морозе лизнуть железный колодезный ворот, — словом, произвести бесполезное и даже вредное действие, чтобы утишить раздражение нервов. Куда глупее — вскрывать колбу, в которой неизвестно что находится, возможно, и яд, да еще и лить туда воду, понятия не имея, какие следствия из этого произойдут… А дурное желание упрямо твердило: спустись на кухню, возьми из котла теплой воды, только не горячей, и распусти в ней ложку меда… Какого еще меда?! Боже небесный, нет у нас в доме никакого меда! Ну, коли нет меда, так можно мясного сока или овсяного отвара.
Я опустила колбу в ларец, поставила на дно. Ладони у меня стали мокрыми, зубы стучали. Я принимала за свои мысли чьи-то чужие. Одержание духом, вот как это бывает. Я оглянулась со страхом, почти ожидая увидеть за спиной ухмыляющегося Дядюшку. Да вот же я, вот он я, не бойся, я не хочу тебе зла, я сам погибаю. Тут я догадалась. Я читала о подобных опытах. Осторожно повернув колбу, сквозь незамутненное горлышко я заглянула внутрь. Видимая там поверхность была такой же красноватой и блестящей, в тонких глубоких морщинах, и морщины эти явственно обводили маленькую ручку о четырех пальцах, прилипшую к телу и как бы вдавленную в него…
И без того меня последние дни мучила дурнота, а в тот миг мне показалось, что я не смогу удержаться. Я отвернулась, пытаясь дышать глубже и ровнее; меня трясло от отвращения, и в то же время на глаза наворачивались слезы. Для чего было создавать существо, если по вине создателя оно терпит такие муки? Нельзя, нельзя его убивать. Девушка, если есть в твоей душе хоть капля сострадания… Я сжала кулак и сказала вслух:
— Довольно, хватит твоих трюков, маленький уродец. Я принесу тебе воды.
Ханна молча смотрела, как я сливаю жижу из супа в пивную кружку — мало ли какие причуды бывают у беременных. Вот теперь-то ты и попадешься им, твердил голос рассудка. Убить это создание ты не сможешь, по крайней мере, быстро не решишься на это. Ты в жизнь свою не убивала и курицы, что говорить о существе, которое будет внятно молить о пощаде и чей голос ты будешь слышать у себя в голове. А столь явная улика колдовских занятий… Разумным поступком было бы забыть о ларце и не входить больше в комнату с печью: на расстоянии неслышные вопли гомункула не достигали меня. Но вместо этого я опять подошла к ларцу, осторожно наклонила кружку и тонкой струйкой влила суп в горлышко колбы.
Благодарения и мольбы смолкли, будто захлебнулись. Но теперь я видела его отчетливо. Маленький, жалкий и гадкий, как дохлый цыпленок, красновато-серый, как бычье сердце, он лежал на дне колбы, судорожно подергивал передними лапками, которые не сгибались в локтях, широко разевал тонкогубую клювовидную пасть и пускал пузыри. Не задохся бы? Я покачала колбу. Ответом мне было нечто невнятное, похожее на «оставь, не беспокойся, и так хорошо», Куда уж лучше.
Некоторое время он безмолвствовал — наслаждался бездумно, как человек, после долгой жажды добравшийся до ручья. Затем повернул свою уродливую башку и приник к стеклу. Впрочем, я так и не смогла понять, видели его глаза или нет.
Какой нынче день?
(По тому, как я в этих записях передаю его вопросы и ответы, читатель может решить, что он говорил со мной. На самом деле происходило нечто более удивительное. Он обращался ко мне в моем собственном разуме, чертил в нем, как на грифельной доске, и я не всегда могла отличить его мысли от своих собственных — разумеется, если он не сообщал мне что-то, чего я сама не могла знать. Так самонадеянный человек принимает внушения ангела или беса-искусителя за плоды своих собственных размышлений, и если вдуматься, ничего противоестественного не было в том, что похожими способностями обладал и дух, связанный столь жалким подобием тела. Но мысли не совсем подобны словам, оттого его вопросы и ответы являлись мне чаще в виде образов, точнее, их осколков, перепутанных и сложенных снова, как в учении Демокрита о сновидениях, но в высшей степени осмысленно. Напротив, несогласие он выражал, как бы иронически повторяя то или иное слово и не сопровождая его образом. Когда он насмехался или бесился, мне становилось смешно или же я чувствовала раздражение, но то и другое было мгновенно. Вопрос о дате я поняла, когда в моем разуме возникло представление о красиво отпечатанном календаре, и прямо возле него — полуденная тень от дерева, лежащая на траве.)
